Миграции

Я позволяю себе задержать на нем взгляд, хотя мне и советовали этого не делать. Видимо, взгляд мой всех чем-то нервирует.
— Я не просила о повторном разбирательстве, — произношу я отчетливо. — Мы здесь рассматриваем досрочное освобождение. Я просила об условном сроке.
Мара, сидящая со мной рядом, морщится.
— Ваша честь, наша просьба очень проста, — говорит она. — За все время заключения миссис Линч не получила ни единого замечания. Весь период заключения она вела себя безупречно, несмотря на многочисленные нападения со стороны других заключенных, одно из которых закончилось госпитализацией. Кроме того, как я не раз заявляла по ходу следствия, она никогда раньше не нарушала закон. Несколько психиатров вынесли заключение, что в момент происшествия она находилась в нестабильном психическом состоянии, оно же сохранялось и по ходу следствия. На основании представленных против нее доказательств я настоятельно рекомендовала ей не признавать вины в предумышленном убийстве, а заявить, что речь идет об убийстве по неосторожности. Ее состояние не позволило ей воспользоваться моим советом: ее так обуревали сожаления и чувство вины по поводу содеянного, что она стремилась получить наказание куда более суровое, чем предусмотрено за подобное деяние.
— Вы считаете гибель двух человек деянием, не заслуживающим наказания, мисс Гупта?
— Не считаю, ваша честь, однако речь идет о несчастном случае. Это всяко не заслуживает девятилетнего заключения.
— Когда на суде обвиняемую спросили о причинах ее поступка, она ответила, что преднамеренно убила двух человек. Это я помню точно, потому что она настаивала на своем заявлении.
— Еще раз напоминаю, что она находилась в шоковом состоянии.
— А заключение судебно-медицинской экспертизы? — спрашивает судья.
Но ответить мой адвокат не успевает: судье все надоело. Он закрывает папку с документами:
— Мы здесь не для того, чтобы обсуждать прошлое. Вопрос в том, представляет ли миссис Линч опасность для своих сограждан и способна ли совершить еще одно преступление.
— Нет, — отвечаю я. — Я ни для кого не представляю опасности.
Он вглядывается в меня. Я гадаю, кого именно он перед собой видит. Наконец он вздыхает:
— Несмотря на заверения вашей очень самоуверенной представительницы, суд присяжных признал вас виновной. При этом у меня имеется письмо вашей свекрови миссис Пенни Линч. Она утверждает, что готова поселить вас у себя на весь период условного срока, и мне нет нужды говорить, сколь это веский довод в вашу пользу — при сложившихся обстоятельствах. По одной только этой причине я согласен на ваше условно-досрочное освобождение. Однако не забывайте, миссис Линч, что в этой стране крайне сурово относятся к тем, кто нарушает порядок: стоит вам оступиться, и придется отсидеть полный срок, да еще и с дополнением. Я настоятельно советую внимательно выслушать все правила, которые зачитает вам инспектор.
На этом все кончено, я свободна. Хочется сделать неприличный жест и объявить ему о своем плане немедленно свалить из этой гребаной страны — страны, которая не причинила мне ничего, кроме горя. Вместо этого я вежливо его благодарю, обнимаю Мару — и я свободна.
Мать Найла дожидается меня у тюремных ворот. Похоже на какое-то кино — то, как она прислонилась к своей машине. Вот только она не из тех женщин, которые прислоняются к машинам: это слишком небрежная поза для человека ее склада, так что, почему она это сделала, непонятно. Я опасливо приближаюсь. И вижу сразу: контуры ее утратили свою крепость. Может, только машина и не дает ей упасть.
— Привет, Фрэнни, — произносит она.
— Привет, Пенни.
Долгое молчание. День для разнообразия солнечный, свет даже слишком яркий — нам толком не разглядеть друг друга.
— Почему вы это сделали? — спрашиваю я.
Она обходит машину, садится на водительское сиденье.
— Не ради вас. Ради сына.
— Отвезете меня к нему?
Пенни кивает.
Я сажусь с ней рядом.
  
27
 
НА БОРТУ «STERNA PARADISAEA», ЮЖНАЯ АТЛАНТИКА.
 
СЕЗОН СПАРИВАНИЯ
Эннис застает меня спящей среди писем, я без сил, потому что меня рвало почти всю ночь. Он, впрочем, устал куда сильнее, чем я: боролся с волнами и творил чудеса. Сейчас качки не чувствуется — видимо, он бросил якорь.
Я подвигаюсь, чтобы он мог рухнуть на твердый матрас. Каюта с низким потолком и тесными стенами вызывает клаустрофобию, но мне хорошо оттого, что он рядом.
— Где мы? — спрашиваю я.
— Полагаю, остался день или около того. Иди посмотри.
— Ты здорово вчера справился. Повезло мне, что я тебя встретила, Эннис Малоун.
Он улыбается, не открывая глаз:
— Все выслеживаю свой Золотой улов, детка.
А ты тут что делаешь?
Я молчу.
Эннис приоткрывает глаза, бросает взгляд на письма, на которых я лежу:
— Интересно, муж твой знает, как сильно ты по нему тоскуешь?
Сердце сжимается. Если не знает — в этом моя, и только моя вина.
— Тоска от разлуки, — замечает Эннис.
— Знаешь по опыту?
Он слегка улыбается:
— Да.
«Я никогда тебя так не ненавидел».
— А с твоей женой… — говорю я, не совсем понимая, что хочу знать: мне нужно хоть что-то.
— Долго все было очень славно, — отвечает он. — И просто.
— А что потом?
Эннис переворачивается на спину, смотрит в потолок.
— Сирша ее зовут, — говорит он. — В тридцать шесть лет ей поставили диагноз: болезнь Гентингтона.
Эннис смотрит на меня и будто бы подается вперед, чтобы утешить меня в моем потрясении и печали, и я ценю его щедрость.
— Она съедает человека. Сирша быстро сдавала и решила, что я должен ее покинуть.
— Почему?
— Потому что у нее в голове было такое особое священное место для нас двоих, она не хотела, чтобы это разрушилось. Не хотела, чтобы я видел ее… сдавшей. Думаю, тут речь о чувстве собственного достоинства. И о том, чтобы наше прошлое осталось нетронутым. Она хотела, чтобы я вернулся в море, чтобы хотя бы один из нас жил дальше.
— И ты вернулся?
— Ненадолго. — Я вижу, как он преодолевает нежелание говорить. Трясет головой. — Я не хотел уходить. Упирался, как мог. Но, наверное, не мог иначе. А она только этого от меня и хотела. Вылечить ее я не мог, дать ей мне больше нечего… Детей она мне не доверила, чтобы я был с ними все время; решила, лучше дать мне свободу, а их отправить к своим родителям.
— И когда она…
— Она еще жива.
Я медленно судорожно выдыхаю:
— Не понимаю.
Эннис поднимается. Во внезапности этого движения читается агрессия.
— Она меня умоляла. Умоляла уйти.
На миг это делается невыносимым. Сердце во мне расколото пополам.
— Ты что вообще здесь делаешь, Эннис? — спрашиваю я. — Ты бросил умирающую жену и собственных детей и поперся с какой-то идиоткой хрен знает куда!
Он отворачивается:
— Ребятишкам-то без меня лучше. Не нужен им сумасшедший папаша.
— Чушь. Ты должен вернуться, — говорю я. — Вернуться к семье. Ты не понимаешь, как это важно — быть с ней рядом, когда она будет умирать, держать ее за руку. А когда ее не станет, ты будешь нужен детям.
— Фрэнни…
Я выхожу из каюты. Пытаюсь удержать снаружи то, что снова заползает внутрь.
Мошки пляшут в лучах фар.
К штурвалу, потом на корму и — ох. Вокруг плавают айсберги, тут же — море из голубого хрусталя и бескрайние небеса снега. Неужели подобная красота все еще существует? Как она избегла нашего разрушительного действия?
В жизни не вдыхала такого чистого воздуха. И все же.
Мешок с футбольной формой у меня в руке. 
Босые ноги на снегу.
Запах крови в ноздрях.
ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ.
ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД
Предсказуемо, что решение я приняла именно в тот вечер, после отмечания второго дня рождения чужого ребенка. Я весь вечер смотрела, как мой муж играет с детьми, вытирает им рты, перемазанные тортом, целует перед сном, когда после захода солнца родители уводят их спать и начинается взрослый праздник. Давняя коллега Найла по Национальному университету, Шэннон, устроила это празднество ради своего малыша, и для меня оно выглядит едва ли не как вручение «Оскара»: фонтаны шампанского, плавучие огни, гости в костюмах и при галстуках. Понятия не имею, откуда у нее столько денег, на университетскую зарплату так явно не разгуляешься. Возможно, наследственные, как и у Найла. В любом случае, мне противно подобное расточительство.