Миграции

— Я хочу за ними последовать.
— Повторить их миграцию?
— Именно. Такого еще никто не делал. Мы столько всего узнаем, причем не только о самих птицах, но и об изменении климата.
Я улыбаюсь, во мне вновь пробуждается азарт:
— Давай.
— Ты поедешь со мной?
— Когда отправляемся?
Он смеется:
— Не знаю. У меня работа…
— Это и есть твоя работа.
— Нужно найти финансирование. А это будет непросто.
Проглотив разочарование, я снова поворачиваюсь к экрану.
— Мы это сделаем, Фрэнни. Рано или поздно. Даю тебе слово.
Но он такое и раньше говорил, и в результате слова всегда оставались словами.
— Расскажи, куда они летят, — бормочу я, и он рассказывает: ведет меня через океаны и иные континенты, ведет на другой конец света, в места столь далекие, что там не бывал еще никто. В его голосе слышны слезы. Я поворачиваюсь к нему.
— Я сегодня утром был в твоем доме, говорит он.
— В каком доме?
— В том, деревянном, у моря.
— Где мы жили с мамой.
Он кивает.
— Там давно уже никто не живет. Я зашел внутрь. Как же там холодно, милая. По комнатам гуляет ветер, и я видел только одно: как ты всем тельцем прижимаешься к маме в постели, пытаясь согреться.
Я обнимаю его, обволакиваю своим телом. Превратиться бы в прочную оболочку, чтобы полностью его обезопасить; сплавиться бы с его кожей; если я ему нужна, нас уж точно ничто не разлучит. Столовые приборы постукивают по тарелкам, эхо отскакивает от высокого потолка. Здесь почти как в соборе.
Мы приехали на выходные к родителям Найла, чтобы я с ними познакомилась. Найл хотел заехать на полчаса выпить кофе, полные выходные предложила я, услышав по телефону тоску в голосе его отца. Артур Линч — тихий доброжелательный человек, который сильно скучает по сыну. Пенни Линч совсем другая. Зря я не ограничилась кофе.
— А кем вы работаете, Фрэнни? — спрашивает она меня, хотя Найл ей заранее все сказал. Я же признательна ей уже за то, что хоть кто-то заговорил.
— Уборщицей в университете.
— И что толкнуло вас на это поприще? — интересуется Пенни. На ней кашемировый свитер и рубиновые серьги. Камин в углу размером с целый Дублин, а вино, которое мы пьем, стояло в погребе со дня рождения Найла.
— Это не поприще, — отвечаю я с улыбкой. Не знаю, хотела ли я пошутить, но мне все равно смешно. — Это работа, не требующая ни навыков, ни образования. Она ни к чему не привязывает, ее можно найти в любой точке мира. — Вилка моя останавливается на полпути ко рту. — Если честно, я ничего против нее не имею. Очень медитативная.
— Счастливые дни, — произносит Артур. Щеки его разрумянились от вина, и он, похоже, страшно рад нашему приезду. Судя по выговору, он скорее из Белфаста, чем из Голуэя.
— А чем занимаются ваши родители?
Найл шумно выдыхает, как будто того и гляди потеряет терпение. Он, видимо, все им вкратце рассказал перед нашим посещением, но мать отказывается следовать его сценарию.
— Не знаю, — говорю я в ответ. — Я их обоих очень давно не видела.
— То есть они не в курсе, что вы вышли замуж за Найла?
— Не в курсе.
— Какая неприятность. Вы сделали крайне удачную партию, я уверена, что они остались бы довольны.
Я заглядываю в ее светло-карие глаза — точно того же оттенка, что и у ее сына. Я не собираюсь подыгрывать в этой непонятной игре.
— Безусловно, — соглашаюсь я. — У вас совершенно замечательный сын.
— Папа, как там новый садовник? — громко интересуется Найл.
— Отличный парень…
— Как вы познакомились? — спрашивает у меня Пенни.
Я ставлю бокал на стол:
— Я ходила на его лекции.
— Единственный человек за всю мою преподавательскую карьеру, который ушел посреди лекции, — замечает Найл.
— Я задела его самолюбие.
— Какое занятное знакомство, — произносит Артур.
Пенни смотрит проницательно: в ней вообще все просчитано и взвешено. А потом произносит, подчеркивая каждое слово:
— Полагаю, работа в университете действительно дает доступ к расписанию преуспевающего молодого профессора.
— Господи, мама… — начинает Найл, но я сжимаю под столом его коленку.
 
— К сожалению, факультеты не торопятся разглашать информацию о сотрудниках, — сообщаю я ей. — Сколько я ни искала, так и не раскопала никаких сведений по поводу финансового и семейного положения преподавателей. Трудно было самой сообразить, какие лекции стоит посещать.
Мгновенная пауза, а потом Найл начинает хохотать. Даже Артур сдавленно фыркает, Пенни же не сводит с меня взгляда и позволяет себе снисходительно улыбнуться.
— Пенни, я просто люблю птиц, — признаюсь я ей. — Честное слово.
— Разумеется, — бормочет она и дает слугам знак забрать наши тарелки.
— Я, кажется, никогда еще так не веселился, — говорит Найл, по-прежнему лучась от смеха.
Я закатываю глаза и, в свою очередь, прячу улыбку. Мне не хочется поощрять насмешки над его матерью, — ему повезло, что она вообще у него есть, не бросила его, и теперь, по здравом размышлении, я уже жалею о своей выходке.
— Она просто пыталась тебя защитить, — говорю я.
— Она просто вела себя как распоследняя сука, а что еще хуже — даже не потрудилась сделать это изящно.
Мы расположились в гостевом крыле: Найл не хочет, чтобы я спала в его детской комнате. Тогдашняя спальня была его надежным убежищем и одновременно узилищем: Пенни наказывала его за малейшие провинности, запирая там и заставляя думать о своем поведении, а поскольку происходило это каждый день, о детстве у него остались прохладные воспоминания. Войти в эту комнату — значит шагнуть обратно в свою несостоятельность, в одиночество, в ощущение ответственности за мамино счастье и полной неспособности ей его подарить.
— Вот, милая. — Он налил мне ванну, я пересекаю комнату, раздеваясь по ходу дела, пусть одежки падают где придется: такое можно позволить себе на каникулах. Я опускаюсь в горячую воду, а Найл присаживается на край ванны, вглядывается в изящный кафель и позолоту родительской ванны так, будто это зрелище сильно его озадачивает.
— Я рад, что женился на девушке, которая умеет постоять за себя, — говорит он.
— Ты на мне женился, чтобы досадить матушке?
— Нет.
— Даже отчасти? Потому что, если отчасти, я не против.
— Нет, милая. Я давно уже бросил попытки вызвать у мамы хоть какой-то отклик.
— Ты по-прежнему сильно на нее сердишься.
Я удивлена стремительностью его ответа.
— Дело в том, что она напрочь лишена способности любить, — говорит он.
Я просыпаюсь, во сне я видела запертых в комнате мотыльков, которые бились об оконное стекло, пытаясь прорваться к свету луны. Найла в постели нет, поэтому он не видит того, что вижу я: ступни у меня в грязи, ею измазаны и простыни. Я замираю. Ну вот. Опять я где-то бродила во сне.
За завтраком что-то не так. Пенни расхаживает по дому, отдавая отрывистые распоряжения прислуге, Артур зарылся лицом в газету в надежде, что там его не заметят. Найл наливает мне чашку кофе и подводит к диванчику у окна, выходящего в сад.
— Что случилось? — спрашиваю я.
— Кто-то забыл закрыть клетку Пенни в оранжерее. Ее птицы разлетелись.
— Вот черт…
Я пытаюсь разобрать ее резкие слова в соседней комнате, слышу что-то про возмещение ущерба и удержание из жалованья. Проглатываю кофе и говорю Найлу, что сейчас вернусь.
Солнечный свет расплавил поверхность пруда. Я иду к оранжерее, и длинные стебли травы щекочут лодыжки. Внутри тихо и прохладно: я сразу замечаю, что огромные клетки в конце безжизненны, лишены цвета, движения и звука, пусты, точно скелет. Я рассматриваю замок на двери, и сердце падает: там нет ни ключа, ни кода, одна лишь задвижка, которую просто открыть снаружи. Гадаю, колебались ли они, прежде чем вырваться на волю, боялись ли того, что лежит за пределами клетки, или взмыли ввысь трепетным порывом радости.
' — У меня было более двадцати видов, — раздается голос, я оборачиваюсь и вижу Пенни. Она выглядит совсем неуместно в этой землистой пещере.