Миграции

Утром я окольцевала третью птицу и уехала с гнездовий. Лишилась палатки, почти лишилась рассудка. Но трекеры работают, а еще я присмотрела капитана — судно у него достаточно большое для намеченного плавания, так что останусь в Тасилаке, пока не уговорю его взять меня с собой. Вряд ли подвернется другая возможность, а я не знаю, как придать миру сносную для меня форму. Все поступают не так, как мне надо. Здесь особенно остро ощущаешь свою беспомощность. Я всегда была беспомощна перед тобой, я чертовски беспомощна перед птицами, а ноги у меня сейчас и вовсе беспомощные.
Зачем ты не здесь. Ты кого угодно на что угодно способен уговорить.
Я останавливаюсь, разглядываю каракули. Там, на странице, они выглядят глупо. За двенадцать лет я стала хуже выражать свои чувства, а так быть не должно — по крайней мере, с человеком, которого я люблю больше всех.
Вода, Найл, оказалась ужасно холодной. Думала, погибну. И на миг мне этого захотелось.
Как мы до такого дошли?
Скучаю по тебе. Это я знаю точно. Завтра напишу. 
Ф
Я засовываю письмо в конверт, надписываю адрес, кладу рядом с другими, которые пока не отправила. К ногам-рукам возвращается чувствительность, в жилах беспорядочно пульсирует кровь — я опознаю в этом бракосочетание возбуждения и отчаяния. Жаль, что для этого чувства нет отдельного слова. Оно мне так хорошо знакомо — надо, наверное, такое слово придумать.
В любом случае, ночь еще только началась, а у меня есть дело.
Не знаю, когда во мне зародилась мечта об этом путешествии, когда оно стало такой же неотъемлемой частью меня, как дыхание. Уже давно — или мне так кажется. Я не сама выпестовала эту мечту, это она поглотила меня целиком. Началось все с неосуществимой дурацкой фантазии: наймусь-ка я на рыболовное судно и уговорю капитана отвезти меня как можно дальше на юг; суть была в том, чтобы пройти путь миграции одной птицы — самый длинный путь миграции живого существа. Но воля — вещь могучая, а мою всегда называли железной.
  
2
 
При рождении меня назвали Фрэнни Стоун. Мама-ирландка произвела меня на свет в маленьком австралийском городке, где ее бросили без денег и помощи. При родах она едва не умерла: до ближайшей больницы было слишком далеко. Но она выжила, потому что вообще была борцом. Не знаю, где она раздобыла денег, но через некоторое время мы вернулись в Голуэй, и там я провела первые десять лет жизни в бревенчатом домишке у самого моря — я даже выучилась подстраивать свой шустрый детский пульс под «шшш-шшш» отливов и весенних приливов. Я считала, что наша фамилия Стоун происходит от слова «камень»: мы жили в городке, обнесенном низкой каменной стеной, которая серебристой змейкой тянулась по желтым холмистым полям. Едва выучившись ходить, я начала гулять по этим извилистым стенам, водить пальцами по их шершавой кромке и знала: они ведут в то место, откуда я родом на самом деле.
Потому что одно мне стало ясно с самого начала: я не отсюда.
Я гуляла. По мощенным булыжником улицам, по пастбищам, где высокие травы шептали: «шурк», когда я проходила меж ними. Соседи обнаруживали меня у себя в саду, где я рассматривала цветы, или на дальних холмах, где я карабкалась на дерево, одно из тех, которые так согнул ветер, что их шершавые пальцы дотягивались до самой земли. Они говорили: «За ней глаз да глаз, Ирис, ножонки непоседливые, недалеко до беды». Мама бесилась, когда меня критиковали, при этом честно рассказала, что мой отец ее бросил. Рану она носила на груди, точно знак доблести. С ней такое было всю жизнь: ее бросали, и снести подобное человек способен лишь одним способом — с гордостью. И все же мне она почти каждое утро повторяла, что, если и я ее брошу, тогда все, это станет последним проклятием, она сдастся.
Так что я оставалась там и оставалась, но настал день, когда больше оставаться не смогла. Не таким я была существом.
 
Денег у нас было в обрез, однако мы часто ходили в библиотеку. По маминым словам, между страницами романов обитала единственная красота, которую нам предлагает мир. На стол мама накрывала так: тарелка, чашка и книга. Мы читали, когда ели, когда она меня купала, когда мы коченели в своих кроватях, вслушиваясь в вой ветра в растрескавшихся окнах. Мы читали, пристроившись на низких каменных стенах, которые Шеймас Хини прославил в своих стихах. Так можно уйти, на деле никуда не уходя.
И вот настал день, когда на самой окраине Голуэя, там, где переменчивый свет вытягивает синеву из воды и окутывает ею высокие травы, я встретила одного мальчика и он рассказал мне историю. Давным-давно жила некая дама, которая всю жизнь выкашливала перья, и вот однажды — она уже совсем иссохла и поседела — дама вдруг вытянулась и из женщины стала черной птицей. С тех пор сумерки держат ее в плену, а раззявленная пасть ночи заглатывает ее целиком.
Мальчик рассказал мне все это, а потом поцеловал уксусными губами (он ел чипсы), и я решила, что это будет моя любимая история и я хочу, когда поседею, стать птицей.
И как я могла после этого с ним не сбежать? Мне было десять лет; я сложила в торбочку одни лишь книги, перекинула ее через плечо и отправилась, ненадолго, так, на пробу, в крошечное приключение, ничего более. В середине того же дня мы отбыли на крыльях бури и продвигались по западному побережью Ирландии, пока его замечательная многочисленная семья не решила повернуть на своих машинах и кибитках в глубь суши. Мне не хотелось удаляться от моря, поэтому я ускользнула — никто не заметил, и два дня провела у штормящего моря. Вот здесь и оказалось мое место, сюда вели все серебристые стены. К соли, морю и порывам ветра, способным унести прочь.
Ночью я спала, мне снились перья в легких — столько, что впору задохнуться. Я проснулась с кашлем, в испуге и поняла, что поступила нехорошо. Как я могла ее бросить?
Путь в деревню оказался мне почти не по силам, книги стали совсем тяжелыми. Я начала оставлять их возле дороги — за мной потянулся след из слов. Хотелось думать, что они помогут кому-то еще найти дорогу. Добрая толстуха из пекарни накормила меня пышным хлебом, а потом купила билет на автобус и дождалась его вместе со мною. Она не говорила, а напевала вполголоса, мелодия застряла у меня в голове, так что, даже когда мы расстались на автовокзале, в ушах у меня все звучал ее низкий голос.
Я приехала домой, но мамы дома не было.
На том все и кончилось.
Может, ее нагнали перья — они ведь об этом перешептывались в моем сне. Может, за ней вернулся мой отец. Или сила тоски сделала ее невидимой. В любом случае, мои непоседливые ноги ее бросили — она ведь об этом предупреждала.
Меня забрали из маминого дома и отправили обратно в Австралию, к бабушке со стороны отца. С тех пор я не видела смысла долго задерживаться на одном месте. Попыталась лишь еще раз, много лет спустя, когда познакомилась с мужчиной по имени Найл Линч и мы полюбили друг друга, сочленили свои имена, тела и души. Ради Найла я старалась так же, как и ради мамы. Очень старалась. Но ритм морских приливов — единственная вещь, которую мы, люди, пока не смогли уничтожить.
ГРЕНЛАНДИЯ, ТАСИЛАК. СЕЗОН ГНЕЗДОВАНИЯ
Вторая попытка. Перед баром на этот раз ни души, одни собаки — бросают сонный взгляд, а потом, когда я прохожу мимо, не предложив угощения, теряют ко мне всяческий интерес.
Я вхожу, странный шорох проносится среди посетителей, а потом, почти одновременно, все они принимаются аплодировать. Я вижу его за одним из столов — он улыбается от уха до уха и бьет в ладоши вместе с остальными. Меня хлопают по спине, пока я иду к барной стойке, от этого мне смешно.
Там меня с ухмылкой встречает некто. Лет тридцать, красавец, с длинными черными волосами, собранными в пучок. Нижние зубы откровенно кривые.