Когда я вгляделся в твои черты (СИ)

Подумаешь, трудный денёк ― какая ерунда! Подумаешь, грубиян на рынке.
Карла наконец-то чувствовала умиротворяющий горький запах прелой листвы, свежесть вечернего сладкого воздуха, чувствовала любовь и эту счастливую жизнь, о которой она мечтала. «У тебя же есть всё, глупая!» ― только и думала она, бегая по лужам вместе с визжащим от радости Эреном.
― Ма-а-м… ― протянул он измождённым голосом.
Карла встрепенулась, отойдя от дремоты, и склонилась к сыну, не отпуская его руки́.
― Что такое, родной?
Он не ответил ей.
***
Целую неделю Эрен вставал с кровати только для того, чтобы дойти до туалета или душа, плохо ел и постоянно спал. Гриша позаботился о том, чтобы лекарства поддерживали его в состоянии покоя и договорился с психотерапевтом из своей клиники о лечении, когда его сын будет готов поговорить о том, что с ним происходит. Господин Йегер также донимал своих коллег расспросами о симптомах различных неврологических и онкологических заболеваний, чтобы удостовериться, что проблема действительно в душе, а не в теле. Он хотел быть готовым ко всему.
Карла не находила себе места и без устали благодарила Микасу за то, что та приходила посидеть с Эреном. Вскоре частым гостем стал и Армин, от которого не вышло отмахнуться гриппом, чтобы не тревожить. Госпожа Йегер попыталась выяснить у ребят, чем могло быть вызвано скверное состояние её сына, но оба с изрядной долей неловкости отвечали, что ничего не знают об этом. И Микаса, и Армин были убеждены, что дело в любовных переживаниях.
Когда пришёл сентябрь, а вместе с ним и очередной учебный год, Карла и Гриша сумели добиться отстранения от занятий для своего ребёнка на месяц, чтобы привести его в чувства. Эрен больше не срывался на истерики и стал чуть больше бодрствовать, но по-прежнему не разговаривал, изредка отвечая вялыми дежурными фразами. Почти каждый вечер к нему наведывался Зик, чтобы справиться о самочувствии своего мелкого и поднять настроение рассказами об учёбе в магистратуре. К тому же это был прекрасный повод вкусно поужинать стряпнёй тёти Карлы, потому как Дина готовила ужасно, а Рафаэль по вечерам отдыхал от готовки на работе.
Эрен не мог рассказать ни одной дорогой душе, как постепенно крошился на ошмётки. Как для него перестала существовать реальность вместе с её размеренно текущими обыденностями и суетой. Ему хотелось умереть и быть нигде. «Я им всем так нужен… Если бы я только мог объяснить, что не стою их нервов и любви», ― думал он, с безразличием изучая умытую дождём улицу.
Микаса больше не появлялась с тех пор, как Эрен окончательно пришёл в сознание. Он и не ждал её. Не в силах чувствовать страсть или горечь от расставания, он вспоминал лишь о том, как оскорбил её, и доводил себя до исступления чувством вины.
Каждый день его рассудок вступал в борьбу с самим собой: Эрен то на несколько минут забывал о Дрожи земли, когда Армин забрасывал его мемами и смешными видео, то вновь хотел себя изничтожить. Он скверно спал, просыпаясь за ночь по несколько раз от того, что начинал задыхаться. Эрен и человеком себя считать перестал — лишь куском гниющей плоти, отмирающей день за днём.
Сегодня он не ложился. Отмеряя минуты и часы до воцарения в доме абсолютной тишины, Эрен непрерывно размышлял: «Лекарства из кабинета отца не подойдут. Неверно рассчитаю дозу, и всё полетит к чертям: папа откачает меня и запихнёт лечиться в клинику. Крыша нашего дома тоже не вариант: слишком низко падать, переломаю всё что только можно и до старости буду ссаться под себя без движения и есть через трубочку, обременяя этим убожеством родных… А вот крыши высоток через несколько кварталов, пожалуй, сгодятся».
Написал записку и положил на подушку. Немного подумав, убрал в ящик письменного стола и закрыл на ключ — чтобы не сразу нашли. Вдруг он… Нет, не передумает. Но всё равно лучше избежать спешки. Подошёл к спальне родителей, чтобы последний раз взглянуть на них, взялся за дверную ручку, но остановился и отпустил её. От мыслей о безмятежном лице спящей матери внутри завязался болезненный узел. Эрен отступил. Снял с крючка свои ключи и вышел на улицу. Сунул руки в передний карман толстовки и надвинул капюшон, жалея, что не надел обувь потеплее. Поглядел на брызги луж под кроссовками, на разрезаемое рябью собственное отражение и издал тугую усмешку: «К чему эти тревоги? Зачем волноваться о том, от чего совсем скоро останется кровавая мазня на асфальте? Человек всё-таки нелепое создание…»
 
Минул безлюдную рыночную площадь, жадно впиваясь глазами в каждую палатку, каждый выученный наизусть камень мостовой, и слышал, как за ним по пятам мчало неугомонное горластое детство. Оно срывало яблоки руками Конни, ставило «рожки» пальцами Жана, рассказывало небылицы голосом Армина.
Он умрёт, и это больше никогда и нигде не случится, сгинет вместе с ним.
Плевать!
Эрен ускорил шаг. Выбрался на широкий проспект, ведущий к многоэтажному кварталу. Здесь он до рассвета пел и смеялся на Выпускном друзей, шёл к центру города вместе с Райнером, которого открыл для себя заново и сумел простить. Здесь он вечером гулял с Микасой, прильнувшей виском к его плечу.
Эрен остановился, сдавленный цепями нестерпимой боли, и рефлекторно схватился за ткань толстовки на груди. Перед глазами пролетел ослепительный луч и ударился о стену школьного кабинета. А у окна вся объятая волшебным солнечным светом стояла его Микаса и смеялась своим нежным не спрашивающим разрешения смехом. «Это мгновение тоже умрёт… Оно существует только в моей памяти, и никто из живущих больше никогда не вспомнит, как же красива она тогда была. Никто не почувствует той моей детской любви. Никто. Никогда». Противные горячие слёзы скатились по холодным щекам и замерли на подбородке. Сквозь водянистую пелену на ресницах плавилась и искривлялась дорога в стеклянной россыпи уличного света. «Прости меня, ― вымолвил Эрен, задыхаясь, и крепче сжал ткань толстовки. ― Я столько раз подводил тебя, когда обещал бороться. Но я больше не могу. Я устал и хочу, чтобы всё закончилось… Это так жалко, так никчёмно. Ты мне этого не простишь».
Он заставил себя сделать ещё один шаг. И ещё. В другую сторону. Навстречу боли, которая останется с ним навсегда.
Ему хотелось прийти домой к Армину, пить из огромной кружки в форме Дарта Вейдера и рассказать обо всём. Хотелось услышать слова сочувствия, какие умел подобрать лишь его лучший друг.
Но к Армину нельзя. Нельзя укрыться в стенах своего второго дома. Нельзя поведать о страданиях. Нельзя, нельзя, нельзя!..
И почему вдруг его ноги выбрали этот маршрут? В глубине души Эрен знал ответ, но продолжал врать себе, что не понимает. Ведь если быть с собой честным, это было единственное место, где могли понять всю боль, что уничтожала его.
― Ни хрена ты юморной! Тебя мать из дома, что ли, выгнала? Уже почти час ночи. ― Райнер почесал затылок и зевнул, затем жестом пригласил гостя внутрь.
Эрен прислонился спиной к обувному шкафу и повесил голову. Ему было стыдно здесь находиться.
― Эй, ты нормально себя чувствуешь? ― с беспокойством спросил Браун. ― Армин мне говорил, что тебе нездоровиться.
― Скажи… Как ты смог всё это пережить? Как не свихнулся? ― Эрен впился ногтями в мякоть ладоней и стиснул зубы. ― Как ты справился с тем, что стольких убил в прошлом?
― Грёбаное дерьмо…
На верхнем этаже раздались шаги, и с лестницы спустилась мать Райнера в пижаме и больших плюшевых тапках.
― Милый, ты же говорил, что у тебя подготовка к семинару, — сонно буркнула она.
― Здравствуйте, миссис Браун, ― неловко поздоровался Эрен. ― Извините, что так поздно. Я…
― Неделю назад мы договорились потусить у меня с ночёвкой, а препод тогда про семинар ещё ничего не говорил. Забыл просто предупредить, что у меня домашки много, ― как на духу соврал Райнер с совершенно ангельским выражением лица. ― Мы чуток поболтаем, и я уложу Эрена спать.
― Во дают! Всё-то у них через одно место, ― проворчала Карина, а сама тут же залезла в шкаф с гостевыми вещами, достав оттуда одеяло и чистое постельное бельё. ― Эрен, там диван в комнате Райнера немножко криво разбирается, ты спинку к себе наклони сперва.