Два дня до солнца (СИ)

«Хорошо, что не борщ, ― внезапно вспоминаю слова одного коллеги. ― Если ты готовишь человеку борщ, то это, считай, предложение. Ибо поесть борщ и не жениться ― так честный мужчина не поступает».
С губ срывается смешок. Конечно, к ситуации не особо применимо, но немного отвлекает от мыслей, что я опять куда-то вляпался.
Дан возвращается через некоторое время, уже не такой бледный и, как я и предполагал, основательно голодный. Неосознанно жду какую-нибудь подколку в духе: «Питаешься полуфабрикатами?», но ничего такого не следует.
Я подозрительно кошусь на него.
― Спрашивай уже, ― по-барски разрешает он, снова садясь на стул.
Вид все равно задумчивый. Кажется, эта корона нехило так его впечатлила. Дан будто находится в каком-то сне.
― Ты мне объяснишь, почему тебя так впечатлила эта Корона Юга?
― Объясню, ― кивает он. ― И не только я. После Тиглата зайдем ещё к кое-кому.
Последнее звучит так, что я уже жалею о возвращении из Львова. Нехорошо так звучит. Откуда только ощущение, что ничего хорошего не будет?
Я вздыхаю и тут же слышу:
― А в этом доме есть майонез?
  
Глава 18. Каракурт-цветок
 
Тот, о ком не знает Антон Шуткач
Наше время
Всё не так, как кажется.
Эту истину Чех осознал давно.
Только кажется, что можно услышать всех. Понять многих. Оставить ― нескольких. Кажется, что небо бездонно, а тьма когда-нибудь закончится. Кажется, что до солнца всего ничего ― протяни руку и сможешь дотронуться. Одна только вот знакомая ― знойная, как полдень в степи возле солёных озёр, та, что сама полыхает огнём, смеется и говорит: «До солнца ― близко. Всего два дня до солнца. Я знаю».
Чех поворачивает голову и смотрит на красно-золотой закат. День сегодня в разы теплее, чем были до этого. Поэтому не нужно ни куртки, ни плаща, достаточно вельветового пиджака, который по цвету идеально подходит к щегольским туфлям с чуть вытянутыми носками и прямоугольными пряжками.
Он сидит возле маленького книжного магазинчика. Напротив через дорогу ― памятник Екатерине II, что указывает рукой в сторону дюка де Ришелье и морского порта. Листва шелестит, путаясь с голосами одесситов. Ветер мягко шевелит волосы, нашептывает на ухо, что ночь сегодня будет великолепная, можно оставить свою квартиру да прогуляться. А там получится всё: и апрельская луна в половину неба, и женская улыбка, и вкус пряностей и соли под накатывающие друг на друга волны.
Когда рядом кто-то садится, Чех даже не поворачивается в его сторону. Запах сандала и горячего песка. Краем глаза можно уловить дизайнерскую рубашку, черные кудри, спускающиеся на плечи, и искривленную вытянутую кисть, которую он кладет на скамейку.
― Хэерле кич, уважаемый Эммануил, ― произносит он хрипло и сухо, словно не в состоянии говорить громче.
― Добрый-добрый, уважаемый Азамат. ― Чех возвращает любезность и все же переводит на него взгляд.
Смуглый, разлет черный бровей, нос с горбинкой, а в глазах ― вся тьма, из которой когда-то вышел луноликий народ с раскосыми очами. Его собеседник одновременно красив и уродлив. Увечное дитя царя каракуртов. Непревзойденный стратег, сумевший договориться со Следящим Южного региона, выбив места для своего народа на земле.
― Корона Юга снова обрела очертания, ― мягко произносит Азамат. ― В нашем хранилище больше не пусто. Как думаете, за ней снова придут?
― С каких пор ты со мной на вы? ― хмыкает Чех.
Азамат потупляется:
― Кичерегез, Эммануил.
Татарский ему идёт. Впрочем, в миру у него и документы сделаны на татарское имя. Современному обществу совсем не интересно, что имя парня звучит совсем не так. Да и то, что сам парень… не человек.
Древний народ каракуртов прятался с тех пор, как сюда пришли дети Горгон. Правитель каракуртов на тот момент не мог удерживать власть и, чтобы выжить, вынужден был наложить запрет на обращение в человеческую форму. Кто пытался пойти против ― погибал. Обращение в человека ― огромная трата ресурса паучьего народа. А Одноглазый и его камнелюди с материнским змеиным ядом научились забирать силу каракуртов, когда те становились людьми.
  
Но вот накапливаемая веками сила начала работать на благо, когда Димка Мороз случайно почувствовал одного из умирающих каракуртов. Увечного Азамата, который родился с проблемами и долго бы не протянул, поэтому рискнул пойти против воли предков и обратиться.
Вместо того чтобы умереть, он притянул к себе Якорь ― Мороза ― и сумел преломить ситуацию. Якорь… вообще потрясающий дар. Он тянет к себе всё, что создали. И всё, что не укладывается в привычные рамки человеческого мира. Благодарю Якорю можно обнаружить много интересного. Например, такого, как Ябо. Так бы можно было искать очень долго, а тут через Диму ушло времени всего ничего.
Азамат смог не просто стать человеком, но и не поддаться камнелюдям. Теперь горгоний взгляд на каракуртов не действовал.
А потом… потом он пришёл к Чеху, еле держась тонкой рукой за стену, чтобы заключить союз.
Это было восемь лет назад, в тот самый вечер.
За окном давно стемнело. Порой проезжали машины, нарушая тишину спящего Херсона. Чех сидел на кухне на поскрипывающей табуретке. Курил, сбрасывает пепел в пустую банку из-под кофе, которой вменили должность пепельницы, и смотрел на влажный асфальт, бликующий под светом фонарей, домов и фар.
Дима уснул, это к лучшему. Ему нужен был отдых после всего. Осознать, что твой мир совсем не такой, каким казался раньше, не так просто. В один миг все разлетелось на тысячи осколков. Не такая уж проблема, потому что есть хорошая схема, как собрать заново. Только вот собранный мир будет выглядеть совсем не так, как раньше.
Перед глазами внезапно всё затянуло какой-то дымкой.
Чех замер, осознав, что это точно не дым от сигарет. Это…
Смуглые пальцы ловко переплетают серебристые полосы ― тонкие и подрагивающие, как паутина.
Полосы упорно высвобождаются, не желая творить узор силы для обращения.
Весело трещит костёр, едва различимый ветерок шевелит чёрные, как смоль, локоны, треплет выбеленное полотно его накидки. Ночная тьма давно прячет всё вокруг, обнимает прохладой, завораживает тишиной. Лишь вдалеке белеют, будто кости неведомого зверя, развалины древнего храма неизвестного божества. Никто не смеет к ним приближаться, стражи — огромные многолапые пауки с горящими, как тлеющие угли глазами, в любой момент убьют чужака, потянувшегося за силой.
Огонь окрашивает золотом точёные ключицы и гордо развёрнутые плечи, рассыпается искрами на неутомимых руках. Парень резко выдыхает, откидывает назад упавшие на лицо волосы. Видны резкие скулы, высокий лоб и мрачное золото тонкого обруча. В глазах — блеск огня, но там же чёрными волнами плещется затаённая боль. Пленник. Раб собственной немощи. Вон как вывернуты руки. Кажется, что локти совсем не там, где должны быть. И сами кости рук как-то искривлены.
Он поджимает губы. А губы-то красивые, разве что нижняя перечёркнута коротким белым шрамом. Такие же шрамы оплетают тонкой сетью его левое плечо. И что странно — будто нарочно чьи-то божественные пальцы нарисовали их. С одной стороны глянешь — цветок, а с другой — как есть смертельный каракурт.
Увечное дитя правителя каракуртов родилось с этой меткой.
Возле босых ног парня лежит окровавленный нож — кровь нужна, чтобы плести паутину. Но вот чтобы сплести себе другое тело ― не хватит и жизни.
Он судорожно выдыхает, смуглые пальцы сминают паутинное кружево. Огненный блик падает на массивный перстень-печать в виде головы грифона. Рубиновые глаза издевательски подмигивают.
— У меня ничего не выходит…
Голос — глухой, терпкий, как скифское вино. Ни следа сладости греческого или резкости персидского. Но кружит голову так, что не устоять. А ещё есть там что-то такое… непокорное, чуждое человеческому разуму.
Огонь поит золотом его кожу ― открытую шею, плечи и лопатки.