Поединок в «Приюте отшельника»
Она миновала аллею Ван Гога и вышла к «Бегониям».
— Виу! — кричит Уильям Ламмет, раскладывающий пасьянс на садовом столе. На голове у него старый колониальный шлем, из стоящего на траве транзистора несется песня «Битлз», на мачте полощется английский флаг.
Ламмет идет к Жюли.
— Зайдите на минутку! — приглашает он. — Жена навещает вашу сестру. Глория рассказывает дамам очередную — бог весть какую по счету — историю. Я предпочитаю всем развлечениям мой сад. Выпьете со мной?
Жюли боится захлебнуться «милотой» своих соседей. Она отклоняет приглашение, надеясь, что ее слова не прозвучали слишком грубо. А если и так, плевать, все равно все считают ее «букой». Еще одно усилие. Она огибает дом, чтобы войти через заднюю дверь и сразу попасть в отведенное ей крыло: четыре маленькие комнатки, отделенные от покоев Глории просторным холлом. Внутренность дома обустраивалась по планам Глории: на первом этаже — тон-ателье, здесь легко могут уместиться пятнадцать человек. На стенах висят полки, где расставлены пластинки с записями хозяйки дома и других великих исполнителей XX столетия. Между ними — лучшие фотографии Глории — рука со смычком взлетела над струнами. Рядом — снимки с автографами: Изаи… [2] Крейслер… [3] Энеску… [4]
Из тон-ателье посетитель попадает в огромную комнату, поделенную надвое сдвижной перегородкой: в одной части — гостиная, она же столовая, в другой — затянутая шелком спальня с кроватью под балдахином. Кружева, ленточки, бантики, на стене — Дюфи [5] и Ван Донген, [6] кресла, низкие столики. Приглушенный свет. Ковры на полу скрадывают шум шагов. Здесь мадам Глория принимает. Короткий коридорчик, скрытый ширмой, ведет в туалетную комнату. Гостевых покоев в доме нет. Как и второго этажа — в сто лет по ступенькам не побегаешь.
Жюли без сил падает в глубокое кресло. Орден Почетного легиона! Подумать только! Она медленно снимает перчатки, сворачивает их в комок, промокает лоб и рот. Прислушивается. Из-за перегородок доносятся голоса: «публика» внимает Глории. Вечерний сбор стал почти ритуалом. Глория принимает от четырех до шести. Утром ей звонят: «Дорогая, расскажите нам сегодня о вашем концерте в Нью-Йорке с Бруно Уолтером…» Или так: «О каком из концертов у вас сохранились наилучшие воспоминания?» Случается, одна из дам высказывает желание послушать «Испанский концерт» Вильгельма Поппа [7] или «Крейцерову сонату» Бетховена, тогда все собираются в тон-ателье. Ровно в пять две гостьи — чаще всего Кейт и Симона — накрывают чай. Им нравится эта «игра в ужин». В прошлой жизни одна из них устраивала приемы в своем особняке на авеню де ла Гранд-Арме, другая — в роскошной квартире на авеню Георга V. Кейт и Симона раскладывают пирожные и птифуры, достают столовое серебро, воображая себя придворными дамами «королевы» Глории. Услышав, как они хихикают, кто-нибудь приходит проверить, скоро ли подадут закуски, и тогда Кейт сообщает, понизив голос:
— Знаете, что только что поведала мне Симона? (Смешок.) О втором муже Глории… (Смешок.)
Сладкоежка Симона поправляет с набитым ртом:
— Не о втором — о третьем. Вечно ты все путаешь. (При «дворе» Глории все на «ты».) После Бернстайна был Жан-Поль Галлан.
Сплетницы склоняются головами поближе друг к другу.
— Тсс! Нас услышат.
В комнате звучит вальс Брамса… Прелюдия «Девушка с волосами цвета льна» Клода Дебюсси. Пластинка старая, с красной этикеткой. «Голос его хозяина». Запись старая, но это никого не смущает, публика восторженно аплодирует, благодаря хозяйку за ее волшебное искусство.
Жюли закрывает глаза. Она отказывается признавать первенство скрипки перед роялем. Слезливо-сладенькая мелодия — это не Брамс, а Глория. И невесомо-расслабленные звуки, извлекаемые смычком, — не Дебюсси. Рояль гораздо сдержаннее скрипки, ему чуждо все манерное, приторно-сладенькое… Рояль не «додумывает», он может разве что продлить аккорд, чтобы он проник прямо в душу слушателя.
Шопен… Искалеченные руки Жюли тянутся к невидимым клавишам. Она отдергивает их, словно боится обжечься. Ненавистный день! День несчастья. Над крышами летают стрижи, с моря доносится рычание подвесного мотора. Жюли медленно качает головой. Нет. Так не может продолжаться. У нее больше нет сил выносить скуку бесконечно долгих дней. Руки болят. Ей пора на сеанс к кинезитерапевту. Никто не должен заподозрить, что…
Жюли встает, тихонько постанывая. Тащится в спальню, держась за мебель. Чтобы сменить платье, приходится сражаться с гардеробом, вешалками, не желающими слушаться тряпками. Обычно на помощь приходит Кларисса, но сейчас ее «мобилизовала» Глория. Наконец Жюли справляется с легким платьем в цветочек, о котором Глория как-то сказала: «Оно тебе не по возрасту!» Лишний повод надеть именно его. Жюли смотрится в зеркало, укрепленное на одной из створок двери ванной. Раулю всего тридцать, он хорош собой, так что ради него стоит немного освежиться. В гимнастическом зале они будут вдвоем, но Рауль — ее публика. Последняя со времен… Рима. Жюли пытается подсчитать. Да, это было шестьдесят пять лет назад. У нее в голове все еще звучит гул толпы, подобный волшебному шуму, обитающему в раковине. Последний сольный концерт! На нее смотрели сотни лиц, застывших в немом обожании.
Теперь остался только Рауль. Как осторожно и почтительно он разгибает и массирует ее искалеченные пальцы! «Вам не больно? Скажите, если что-то будет не так…» Рауль обращается с пальцами Жюли, как с бесценными экспонатами художественной коллекции, ведь они «прикасались» к Баху и Моцарту. Жюли решила завещать ему — о, у нее мало что осталось! — свои часы, подарок Поля Геру, великого, но, увы, забытого дирижера. Она вечно опаздывала на репетиции, и бедняга ужасно раздражался…
Прочь, воспоминания! Жюли смотрит на свое отражение в зеркале. Ее не пугает состарившееся лицо, на котором живы только глаза, но и они постепенно выцветают, теряя природную голубизну. А вот Глория…
Почему, ну почему, скажите на милость, Глория так замечательно сохранилась? Почему на ее изящных руках с длинными пальцами нет ни одного омерзительного старческого пятна? Почему?.. Жюли зло улыбается своему отражению. У нее есть нечто, чего нет у Глории. Болезнь. Она может до смерти напугать сестру, только намекнув на опухоль.
Нет. Жюли никогда не пустит в ход это оружие. Она не раз использовала против Глории приемы, которых до сих пор стыдится. Она была доведена до крайности. Она защищалась. Музыка всегда жила в ее душе как истинная вера. Они с Глорией были жрицами Музыки. Безрассудная и Благонравная. Они часто не понимали друг друга, ссорились, переставали общаться, но служили одному божеству. А теперь…
Жюли не без труда закуривает сигарету. Рауль наверняка заметит и устроит сцену. Скажет: «Ну вот что, душенька, не перестанете хулиганить — я от вас откажусь!» Или начнет выяснять, с чего это вдруг она вернулась к пагубной привычке. Бог с ним, с Раулем, пусть себе ворчит и строит догадки! Она пересекает комнату, тяжело опираясь на палку. За стеной слышны шаги Клариссы. Она из тех везунчиков, которые передвигаются легко и быстро.
— Мадемуазель… Мадам Глория хочет с вами поговорить.
— Так пусть позвонит… Ее гостьи ушли?
— Только что.
— Ты знаешь, что ей нужно?
— Нет. Кажется, это насчет мсье Хольца.
— Можно подумать, ее когда-нибудь интересовало мое мнение, — фыркает Жюли. — Ладно, иду.
— Перчатки! Вы забыли надеть перчатки. Мадам Глория не любит смотреть на ваши руки.
— Да уж, не любит… Слишком много воспоминаний. Помоги мне.
Кларисса еще не старая женщина… ей лет пятьдесят, не больше… но она старается держаться незаметно и одежду всегда носит неопределенно-серого цвета, как монашенка. Впрочем, все это не важно, своей хозяйке она служит с истовой преданностью. Кларисса ловко надевает Жюли перчатки, отступает назад, расправляет складку на платье.