Разрыв
Принц, у меня от вас подарки есть; Я вам давно их возвратить хотела; Примите их, я вас прошу {79}.
Здесь, на блошином рынке, продаются обыденные предметы, но не для того, чтобы их использовали по прямому назначению. Теперь они существуют, чтобы на них смотрели, и мы забыли, для чего нужны некоторые из них, хотя за многими тянется шлейф применения. Это нормально: немногое можно рассматривать, не задумываясь, какую пользу оно принесет. Может быть, и вовсе только искусство — поэтому оно вызывает такой переполох. Полезность заканчивается на границе с рамой — или с бархатной лентой, если работу нельзя обрамить, — поэтому искусство злит людей. Предметы на блошином рынке сообщают нам о вышедших из употребления способах пользования в отсутствии конечных пользователей. Время унесло их в прошлое быстрее, чем вещи, которые были настолько полезны, что сломались или износились прежде, чем оказаться на прилавках: разрыв между поколениями. Мы перестали понимать их назначение, и нам предлагают связать их друг с другом, сгруппировать их, брошенные в кучу, — какие-то штуки и лавальер, лорнет и ручную швейную машинку, — изобрести новые сценарии для поцарапанного, дефектного, нерабочего. Но как не собрать то, что оказалось под рукой, во что-то незавершенное, неидеальное, ошибочное, как создавать смыслы из неполного алфавита? Ведь в конце концов это обноски чьих-то жизней, вещи, от которых кто-то хотел избавиться.
— В этой квартире у меня нет эмпатоскопа, — осторожно и после заметной паузы сказала девушка. — Я не захватила его с собой, думала — здесь найду. — Но ведь эмпатоскоп, — заговорил, заикаясь от возбуждения, Изидор, — это самая личная ваша вещь! Это прямое продление вашего тела, средство, позволяющее соприкоснуться с другими человеческими существами, превозмочь одиночество {80}.
Я сентиментальна, еще как, но не по поводу вещей, которые не связаны с моими воспоминаниями. «Сентиментальность» происходит от sentir («чувствовать») — снова это слово для физической и эмоциональной памяти. Сентиментальность — чувство, которое опредмечивает. Она кристаллизует чувство, превращая его в сувенир, в вещь, позволяющую хранить — но не проживать — эмоцию. Обмен она не продлевает, но когда никто не занимает наши мысли, или когда с нашими чувствами что-то не так (их не принимают), или когда те, кого мы любим, не проявляют заботу, не слушают или не коммуницируют через что-то еще, тогда да, — мы обращаемся к ней.
О да, предметы — приятный предмет для размышлений.
Приятно думать {81}.
Но стоит сломать памятную вещь — выбросить кольцо, разбить подаренную вазу — и придется переформулировать, возможно, даже переговорить с кем-то, если это еще возможно. Однако люди не ломают вещи, по крайней мере не специально или не часто. На этом рынке полно вещей определенного типа — от которых сложно избавиться. Мне хорошо знакомо навязчивое присутствие вещей: когда покупаешь что-то дешевое, или не в твоем вкусе, или в честь обреченных отношений, когда идешь на компромисс — вещь может остаться с тобой навечно. Если тебе так и не удалось вложиться во что-то подходящее, ты, защищенная со всех сторон неидеальными воплощениями, не желая бросать деньги на ветер, можешь отвернуться от вещей целиком, отказываясь о них думать. Эти полуиспользованные, блокирующие эмоции вещи продолжат свое существование и после нашей смерти, когда кто-то другой станет их заложником. Хорошо, что есть молодое поколение: если бы не они, как бы мы продолжали жить? После определенного возраста всё накопленное теряет значение, но его можно переприсвоить, передавая вещи дальше или обещая это сделать. Не принадлежащие ни нам, ни нашим наследникам, реликвии приобретают ценность без значения. Даже в виртуальном мире мы можем что-то наследовать от унаследованных объектов.
Утрачивая объекты, мы обретаем субъекты.
В случае если мы сможем избавиться от музеев, которые носим в себе, если перестанем продавать себе билеты в галереи, живущие в наших черепах, мы сумеем созерцать искусство, которое воссоздает цель волшебника: изменение структуры реальности с помощью манипуляции живыми символами {82}.
В объектно-ориентированном программировании «наследованием» называют поведение, которое может быть перенесено на другие объекты. В программировании объект, разумеется, не трехмерный: это данные плюс метод. Запрограммированный объект — это его характеристики плюс то, как он используется: его данные инкапсулированы в функциях. Тогда зачем называть его объектом, зачем облекать его в фигуру речи? Дело в том, что программирование семантично. Названия — инструменты «схватывания», наведения мостов между концепцией и кодом — и то, с помощью чего они схватывают, имеет физическую форму, или по крайней мере так кажется. Язык программирования метафоричен: его «объекты» соотносятся с объектами реального мира. Когда мы называем данные + метод «библиотекой» или «чекаутом», их легче понимать, обслуживать, развивать как виртуальное, но среди прочего это говорит о том, что наши принципы поведения берут начало в реальном мире. Виртуальный объект — на самом деле чемодан без ручки, штука, безделушка, предмет светской беседы, сам по себе ненужный до тех пор, пока не вызовет наш отклик. Как и в реальном мире, «наследование» порождает «иерархию» — принципы поведения переносятся с объекта на все его отношения. Следуя физическим метафорам, мы повторяем ошибки Реальной Жизни в интернете. Так не должно было случиться. Cеть могла быть идеальной в своей абстрактности. Она могла дать нам шанс.
Если классификация не идеальна, не вполне исчерпывающа, то во всех отношениях предпочтительнее разграничение случайное, — оно по крайней мере дает пищу фантазии {83}.
Мы создаем вещи, не вполне понимая зачем. Может, нам просто нравится акт создания. Мы объясняем создание вещей стремлением удовлетворить наши потребности, которые, впрочем, едва ли понимаем сами. Невозможно иметь представление обо всех назначениях вещи или пытаться создать нечто исключительно полезное, ведь мы не знаем, чем всё закончится: бутылка из-под молока станет вазой, писсуар — скульптурой Дюшана. Мы не можем предугадать, когда или каким образом вещи нас покинут, сломаются ли, износятся ли, в какой момент по колготкам пойдет стрелка, закончится ли история стакана тем, что он разобьется вдребезги, брошенный из одного конца комнаты в другой (ты мог в кого-нибудь попасть!), или переживет нас. Поэтому мы и избавляемся от них, показываем, кто здесь главный, отдаем, выбрасываем их. Чтобы использовать вещи, мы должны разорвать с ними связь. Вещи должны отличаться от нас, чтобы мы могли функционировать. Мы должны быть уверены, что мы — не-объекты.
«Просто ты не в моем вкусе», — сказал ты мне однажды.
То есть я была ничем, ну или практически ничем. Как бы там ни было, ты сказал, что тебе никогда особенно не нравился цвет моих глаз. Наверное, окажись ты на амстердамском блошином рынке, ты бы нашел стеклянные глаза, которые бы лучше подошли одному из нас. Ты разобрал меня на запчасти, или я сделала это сама, добровольно, чего бы мне это ни стоило, чего бы они ни стоили для тебя. Я знала свой рынок, привыкла к тому, что мужчины воспринимают меня по частям. Разобраться на части — лучший способ пересобрать себя заново или смириться с собственной разобранностью. Что-то внутри меня хочет ломать всё вокруг, в том числе себя.