Разрыв
Атипичным называют то, что нельзя связать с одним топосом — категорией, но также местом. Древние греки использовали loci (место), чтобы в нем добраться до сути: всякое место есть topos [53], встреча пространства с идеей, тема. Каждый топос был мнемоническим путешествием: локация запускала воспоминание, эмоцию, стадию спора и создавала сочленение мыслей, которое соотносилось с покрытым расстоянием, занятой территорией. Однако то был досократический период, писать во время ходьбы было непросто, и большая часть тех мыслей была утеряна. До нас дошло только слово. Loci (множественное число) противоположно локусу. Это место, конечная точка, статичность, а значит, то, что они обнаружили, было открыто по пути из одного места в другое, между узлами вдоль дуг, хоть мы и не знаем, куда и откуда они держали свой путь, прерывали его ради вещей рукотворных или природных, задерживались ли в каждом городе, каждом доме, у каждого дерева; располагались ли явления, формировавшие их мысль, рядом, или же их разделяли метры, мили, страны.
Я замирала в переходных местах, в лифтах, на эскалаторах, в коридорах, на улицах, в узких отсеках, соединяющих вагоны поезда, и думала о тебе. И двигаясь сквозь движущиеся места, я особенно часто вспоминала о наших прогулках и разговорах, воспоминания о которых запускаются похожим движением, пока мне не начало казаться, что этому воспоминанию не было места в реальности и его оживляет только мое путешествие в настоящем, прикрепленное к новому топосу, становящееся новой темой, отчего я только отчасти уверена, что нам правда случалось идти рядом.
Топос как образец аргументации имеет свойство двигаться в обратную сторону — от общего принципа к частному случаю, который нужно доказать, как то: если мы оба согласны с тем, что любовь — это икс, тогда то, что случилось между нами, было — или не было — любовью. Хотя мне странно двигаться в обратном направлении, в какой-то момент, в одном из переходных пунктов я замерла и спросила себя, могу ли я вернуться назад и предложить тебе встречу, прогулку, поговорить со мной снова — не больше, — но эта траектория мысли не привела меня никуда, а лишь возвратила в точку, где предлагать тебе что-либо кажется невозможным.
Подобно тем мужчинам в вагоне-ресторане, вопросы всегда задавал ты. Чтобы принять участие, я должна обозначить место, с которого веду спор, вот только ты присвоил топографию. Я всегда в движении, всегда за границей, а ты — куда бы ты ни отправился (цитирую твои слова) — везде себя чувствуешь как дома. Типично.
Атипичное всегда неуместно, как та девушка из Пакистана. Чем дольше ее преследуют, тем сильнее она удаляется. Не сумев ее заполучить, преследователь заполняет пробел вымыслом, заменяет ее, и от этого она только дальше. Мой отказ прервать твое движение, тебя типизировать — моя от тебя защита, хоть и губительная. Я отказываюсь отказываться от того, что какие-то аспекты тебя еще мною любимы, отказываюсь сводить тебя к одному типу, который я могла бы принять или отбросить. Атипичное остается невыразимым, не умещающимся в слова, а любовь (в первую очередь!) не похожа на любовь, совершенно на нее не похожа, потому что опыт любви всегда атипичен, вырастает из своеобычности любимого. Она за пределами всякой нормальности, включая свое имя. Я могу назвать только то, чем она не является. То, что не сказала вслух, было судя по всему очевидным. Я почти ничего не сказала, что само по себе декларация.
Со своей речью я могу делать всё — даже (и прежде всего) ничего не говорить {66}.
Пассивность, с которой я ждала, что твоя история для меня закончится, — моя сила, ведь в конце концов именно аннигиляции своего желания я и желаю. Вместо того, чтобы разобрать тебя на части, я позволила тебе разорвать себя на куски так, что мои слова начали расходиться с делами. Даже если из моих глаз текли слезы, я выбирала говорить не иначе, чем спокойно, что, должно быть, выглядело максимально неуместно.
Может, я сама виновата в том, что потеряла контроль.
За соседний столик садятся две немки, постарше и помоложе. Та, что постарше, открывает замысловатую картонную коробочку с позолотой. Не вижу, что внутри — только золото откидных створок ловит вечернее солнце и подбрасывает его так и этак, пока наконец между ними не вспыхивает золотой огонь, будто коробка была им полна.
Я сижу и пью пиво. Не работаю. Не пишу. Не читаю.
Даже теперь, когда я в движении, я по-прежнему хочу вывести тебя из привычного равновесия. По-прежнему хочу тебя на что-то сподвигнуть, тронуть. Впрочем, всякий раз, когда я привожу тебя в движение, ты не идешь вместе со мной, а уходишь. А я хочу, чтобы, думая обо мне, ты был сам не свой, не находил себе места. Если бы я могла написать тебе прямо сейчас, достаточно было бы пространства онлайна, чтобы в нем совпали время и место? Любовь как будто разворачивается в ненормальном времени, так почему же она должна происходить в нормальном месте? Возможно, киберпространство — наиболее уместное для нее место действия. Правда, за неимением лучшего подойдет и поезд.
Немкам — постарше и помоложе — принесли гигантские пирожные с кремом. В пустой коробке продолжает пылать пожар.
Эта история — все, что у меня есть. Она бежит вперед, не зная своей развязки, а суть любой истории в ожидании. Всё дело в умении принимать идеи. Только бы не опоздать на пересадку, только бы прибыть на место вовремя (я имею в виду, как обычно, чуть раньше, чем нужно). В таком случае, когда поезд — и история — прибудет в конечную точку, я буду готова.
…нужно, чтобы само скрывание было на виду {67}.
История тоже должна знать, когда ей стоит оставить себя в покое.
Достаю книгу.
Ты никогда не видел меня за чтением. Мы никогда не путешествовали в совместном молчании.
11. Париж / Переиграть
(7 и 8 мая)
Я более одинока оттого, что я в Париже. Оказывается, мои друзья куда-то уехали. Не нахожу их в знакомых местах — знаю, где их нет. Я знаю Париж, мне не нужно гулять по нему, изучать его. Провожу время в сети, работаю.
Я остановилась в квартире Л., которая сейчас в другом городе. В ночном поезде из Мюнхена, заметно отличавшемся от поездов со спальными вагонами в кино, я не сомкнула глаз на своей койке — одной из шести полок, похожих на полки в морге. Я лежала полностью одетая, словно труп под простыней с текстурой влажной салфетки. Целый день не выхожу из квартиры. Разбираю сумку. Постираю свои вещи в laverie на углу, только не сейчас. Завтра…
Из парижского я вижу только мансардное окно напротив окна в квартире Л., расположенной на пятом этаже в доме без лифта, с крошечным кованым балконом и крошечными коваными столиком и стулом. В этом весь Париж, и кроме этого вида мне ничего больше не нужно. Я точно знаю, где нахожусь. Сейчас май, здесь жарко, я обжигаю ладонь, пока готовлю пасту на крошечной кухне Л. Привыкшая к газовым плитам, я оперлась рукой на электрическую конфорку и, несмотря на то что я давно ее выключила, она еще не остыла. Окна кухни выходят на заднюю часть квартала, и этот вид тоже — тусклые окошки лестничных пролетов пятнами стекают по бетонным стенам — такой парижский, но по-другому. Наступает вечер, и я иду в книжный магазин, где у Д. будет публичное чтение. Ради этого я и приехала. В книжном не протолкнуться. Я опоздала и стою на улице, слушаю, как бесплотный голос Д. пробивается из колонок. После она приглашает меня поужинать с ней и еще парой человек. Мы едим кускус, много пьем и потом курим перед кафе до двух ночи. На следующее утро у меня похмелье. Д. и мои друзья уехали в Лондон. Весь день я провожу в квартире Л. со своей кучей белья. Выходить мне незачем.
