Разрыв
За влюбленными маячат другие фигуры: статуи, но не старые времен коммунизма — те перенесли в парк за городом. Новые, впрочем, выглядят тоже коммунистическими (хотя это и не так), потому что по большей части это скульптурные группы, волнами восстающие за или против того или другого; потому, что статуи смутно похожи на женщин, абстрактно задрапированных длинными струящимися одеждами; потому что их жесты драматичны. Они названы в честь сильнейших эмоций, но черты их смазаны, однообразны. Некоторые из них бетонные [48], но ничего конкретного они не утверждают. Их размашистые жесты говорят мне только об их величине, а их имена — РАДОСТЬ, НАДЕЖДА, ДРУЖБА — так и не не обрели плоть.
Наши имена нам не принадлежат. Наши имена социальны.
Названные с надеждой, эти статуи — дети антиреволюции, дети страны, которая хочет размежеваться со своей историей, но эти прозвища к ним не клеятся, остаются в руках. Возможно, когда-то их звали по-другому, их исконные имена стерты, как лица в фотоальбоме Сталина. Скука — это что-то не случившееся между вещью и ее именем.
Дать ребенку имя — это маленький акт насилия.
Болгары могли бы уничтожить советские статуи. В некоторых странах так и поступили. Скука противоположна революции и ритуальному времени, но не насилию (снова родительский голос: Вандалы! Хулиганы! Они это со скуки сделали!).
…эта задержанность при определенном «отказывающемся» сущем {46}.
Не знаю, почему я так на тебя разозлился — пишешь ты после утомительного вечера ссор и совместного ожидания (чего?). (Не знаю, почему мне было с тобой так скучно.)
Превращая ее в такой объект, мы отказываем ей как раз в том, чем она должна быть в самой сути нашего вопрошания. Ей как скуке, каковой мы скучаем, мы отказываем быть таковой, лишая себя возможности именно в ней и разузнать ее существо {47}.
Да, скука овладевает: это владычество и область владений, сфера власти — власти внутри государства, власти между двумя людьми. Она спускается на тех, кто лишен власти в политике и в любви. Скучающий и скучный — это ожидающий и ожидаемый. Скучающий ничего не может, пока не придет его возлюбленный, и соотношение власти между ними настолько физическое, что становится пространством, в котором заперт ожидающий любящий. Заставлять кого-то ждать — наводить на кого-то скуку — значит утверждать над ним власть, однако скучать, найти кого-то скучным — это тоже проявление власти.
Стареющий Дон Жуан обвиняет в своем пресыщении окружающие обстоятельства, но не самого себя. <…> для него все ограничивается заменой одного мучения другим; спокойную скуку он меняет на скуку шумную — вот единственный выбор, который ему остается. Наконец он замечает, в чем дело, и признается самому себе в роковой истине; отныне его единственная утеха в том, чтобы заставлять чувствовать свою власть и открыто делать зло ради зла {48}.
Я отказывалась признавать, что мне с тобой скучно, упрямо следуя установке взрослых: если кто-то кажется тебе скучным, это провал твоего воображения. Но теми вечерами в барах, когда ты как заведенный повторял свои упрямые трюизмы, я, отказываясь заглотить наживку, изо всех сил старалась наскучить тебе в ответ. Специально ли ты нагонял на меня скуку, чтобы снять с себя ответственность за отторжение? Или это я выбрала скуку в качестве своего орудия насилия? Или мы просто убивали время, потому что время у нас имелось, а убивать в нем было больше некого?
Ты распадаешься на фрагменты, сказал ты. Скучающий разбирает на части в поисках хоть какого-то смысла, пока они не начинают казаться попросту поломанными, гнилыми: вот когда просачивается отвращение. Испытывая к тебе отвращение тоже, я позволяла тебе находить меня скучной, пока наконец не перестала представлять интерес для нас обоих.
Я была твоим Эхом, зеркалом. Зеркало никогда не скажет, что заскучало, даже отражая самый унылый угол, паутину, выцветшие обои. Может быть, зеркала и не знают скуки. Но разбитое зеркало отражает только фрагменты. Разбей меня — и ты разобьешься сам. Любой разозлится, увидев детально свое прошлое. «Кем, — сказал ты, перетряхивая мои обломки, — ты вообще себя возомнила?» Вряд ли это можно было назвать вопросом (оживут ли кости сии? [49]), и в тот момент, когда ты это произнес, я не смогла ничего придумать. Поэтому ты приписал мне ложь: «Ты — никто. Готов поспорить, ты бы переспала с кем угодно». Внимательно осмотрев себя, я обнаружила, что ничто из этого не было правдой, и на короткий миг стала свободной. Но от тебя всё еще никуда не деться. Если даже я откажусь быть такой, какой, по-твоему, я была, мне придется быть той, кем ты меня не считал. Даже сейчас твое чувство, что я тебе наскучила, создает негативное изображение своей негативной сущности. И каждый раз, когда мне становится скучно от цикличного воспоминания о тебе, я думаю о том, что ты для меня значил, — еще одно двойное отрицание — мне снова интересно. Ты интересен мне, потому что с тобой я позволяла себе больше свободы, чем с кем бы то ни было. Как бы скучно нам ни было друг с другом, рядом с тобой я не была скучной себе.
Но чем больше пространство между нами, тем труднее удерживать тебя от распада и тем кропотливее становится процесс курирования твоих отмороженных слов в некое подобие связности, которое можно было бы продолжать любить. Ты пишешь всё реже, и промежутки между твоими сообщениями увеличились настолько, что ты начал распадаться на части, и, раз это происходит с тобой, боюсь, меня постигнет та же участь.
В поскучнении от чего-либо нас удерживает само скучное, мы еще не отпустили его или же по каким-то причинам принуждены, привязаны к нему, даже если до этого предались ему свободно {49}.
Продолжаю заклеивать твои трещины остатками того, что я, кажется, по-прежнему зову любовью. Я могу заклеить тебя всего — твои глаза, твой рот. Могу сделать из тебя мумию, некоторую приемлемую сущность, за которую я всё равно не хотела бы цепляться (если мы опять встретимся, твоя реальность может меня по-настоящему разозлить), ведь это всё равно что оставить советские статуи на их прежних местах, или сваять новые, дав им грандиозные, но общие, не обладающие историей имена. Это никуда меня не приведет, а я не могу никуда не двигаться в мире, где всё столь очевидно движется куда-то, даже тут, в Софии, где вокруг статуй в парке так быстро появляются цветы на клумбах, а вокруг них — тропинки, где редкие пешеходы циркулируют по круговым перекресткам. Я заново соединяю причины со следствиями, как пусковые провода автомобиля, как трубки на аппарате жизнеобеспечения, в новые смысловые узлы, ни один из которых не имеет никакого отношения к тебе. Я начинаю создавать истории о себе, обходя тебя стороной. Можно ли считать, что я двигаюсь дальше?
Ты сказал: «Не знаю, почему я так на тебя разозлился».
Возможно, потому что я сказала тебе, что мне с тобой скучно.
Возможно, это было последнее, что я сказала тебе лично.