Сто первый (сборник)
Иван задумался:
— Судьба, брат, судьба… Я ведь шел первым номером, меня должно было первым. Но эрпеха на Костяне сломалась — вырубилась, старая была глушилка. Говно, одним словом. Я уже метрах в пятнадцати был впереди, когда и рвануло сзади.
Слушает Вязенкин, нет? Слышит ли, о чем на самом деле говорит солдат? Холодновато сидеть нараспашку. Двигаться, двигаться надо, тогда ни мороз, ни ветер не страшен.
Запахнулся Вязенкин.
— Подбежал я к нему и, веришь, встал как вкопанный. Пацаны рядом кружатся, стрелять начали. Костян на земле под ногами корчится. И вижу я, как он поднялся на руках, и на меня смотрит, ртом беззвучно что-то говорит мне, а я понять не могу, вроде просит меня о чем-то, а я уйти хочу. Убежать.
Замолчал Иван, отдышался, закурил.
— Мутно мне тогда стало, может, ветром надуло. Потекло из глаз, и все как в тумане стало: Костян на земле копошиться, встать пытается. А у него там, где ноги и живот, все разворочено: кишки синим клубком вывалились и дымят. Парит прям. Мишаня к Костяну нагнулся перевязать, да куда там, нечего перевязывать. Полчаса Костян умирал. Я все время стоял над ним. И вдруг понимаю, о чем меня Костян просит. Он стонет тихонько так, еле слышно: «Добей, меня, брат, добей, больно мне, больно!» Я тогда как завороженный был, как в замедленном кино. Поднял я винтовку и ему прямо в лоб нацелил. Улыбнулся Костян и глаза закрыл.
Смотрит Вязенкин на солдата.
Справный солдат Иван Знамов. Все у него ладно: и форма по росту, и ботинки начищены, будто на парад идти. Глаза у Ивана — зелень болотная. И ресницы, будто пеплом присыпанные.
— Так вот и не верь потом снам, — продолжает Иван. — Савва вон бакланит… Как брательник мой говорил: сосчитаешь всех до последнего, так и отпустят тебя. Вот я и сосчитал… То ли курок у меня заклинило. Да не может такого быть — сколько лет со стволом в обнимку. Спать не лягу, а почищу. Жму курок, а он не жмется, давлю что есть сил, а он не давится. Слышу, как Мишаня в ухо мне орет — умер, пульса нет! Опустил я винтовку.
И еще сказал Буча. Только Вязенкин, может, и не понял до самого конца смысла этих последних слов.
— Так и стал Костян последним. Десятым. На себя взял мой грех.
Скрипнули синие ворота: вкатились во двор комендатуры бэтер с десантом на броне, водовозка Василича-зампотыла. Снегом запорошило борта.
Иван поднялся.
С бэтера прыгали саперы. Ивану перед дембелем не положено на маршрут ходить. На сохранении он.
— Ну, бывай, корреспондент.
Тепло в палатке. Кот Фугас к печи жмется — пахнет паленым котом. Берцы с улицы оттаивают — юфтью сырой так по носу и шибает. Привык Иван, и другие привыкли.
Колек, Витьков брат, вернулся на контракт. Колек — во главе стола, остальные расселись с обеих рук. Трет Колек умные темы — серьезный он мужик. Витек у себя в углу читает письмо из дома.
Отлежался Колек, и с виду ничего себе. Иван слушает. Подумал, что Колек еще больше посерьезнел. Ухмыльнулся про себя Иван: «Вот как бывает — один на «ха-ха», другой на «умняк». Как с травы».
И вдруг…
— Паренек чудной со мной лежал, — говорит Колек. — Все про Толстого рассуждал, про князей. Серьезный паренек. Правильный. Он про женщин красиво говорил, про вечный двигатель… Только я с ним в одном не согласен был. Он говорил, что народ, то есть мы с тобой, Мишаня, виноваты в том, что много нас на земле. Поэтому и происходят войны на земле. Расплодились потому что мы… А сам без ног. Ноги ему уже в госпитале отчикали. Осколками все кости перебило. Он мне берцы подарил, говорит еще с первой войны, трофейные.
Не-ет, год нынче не простой наступает, знаковый год!
Так и подумал Иван.
— Дай-ка, Колек посмотреть берцы, — говорит Иван.
Поднял Колек ногу.
— Ну-ка, снимай.
— Да ты чего? — Колек не понимает, чего это Буча взвился так: забегал по палатке, бушлат на себя тянет.
— Снимай, снимай, говорю. Не бывает, значит, исключений, не бывает.
Он бежал на задний двор.
Перескочил через Серегу. Тот у бэтера копается; ахнул от неожиданности. Мимо машин в автопарке, караулку обежал Иван. И встал перед колючей проволокой. Дальше чужая территория — промка дальше, руины и помойка. Не думая больше и не сомневаясь, Иван размахнулся и, что есть силы, швырнул берцы за колючку.
— Пропади, ты пропадом!
Повернулся Иван и зашагал бодро, но остановился и полез за пазуху. Утро разгулялось, солнце выползло из-за снежных развалин. Иван щурится на солнце… Когда еще в штабе был, передали ему письмо. Глянул на конверт — от матери, только почерк материн вроде ровнее стал. На обратном адресе: Степное, улица их.
Теперь видит Иван, что не знакомый ему почерк. Развернул письмо, стал читать.
Прочитал залпом…
Серега Красивый Бэтер к нему сзади — закурить дай, братуха. Не слышит Иван. Серега его тянет за рукав. Иван ошалело глядит.
— Серый, дело такое… мама дорогая… Серый! — хватанул с брони снежка, кинул себе в лицо. Серега смотрит, вроде не пьяный Иван. А как пьяный. — Шурка это пишет… моя! Понял? Слушай…
Стал Иван читать вслух:
— «Дорогой Ваня, я боялась тебе писать, но все время думала о том, что не дело так, как вышло у нас с тобою. Нельзя так все оставлять… — Иван перескочил по строчкам, нашел нужное место: — В феврале родился у меня сын. И никто не знает, Ваня, кроме меня, что не мужнин он, а твой…» — Иван на этом месте, палец поднял, потряс перед Серегиным кривым носом. — Понял ты, душа керосиновая? Понял?! Мо-ой!! Дальше, дальше…
Иван зашебуршал листками, нашел и ткнул в нужное место пальцем.
— Вот, Серый, главное… «А назвала я сына Георгием…» Жоркой, понял?! Жор-кой!!
Иван жадно глотнул морозного воздуха, выдохнул легко.
— Не-а, Серый, ничего-то ты, брат, не понял…
Февраль 2003 — сентябрь 2007 года.
Грозный — Москва — Коломна (д. Белые Колодези).
Сто первый
— Двойка, к вам идет борт, на борту шесть лежачих и двенадцать сидячих.
— Встречаем.
Гражданские самолеты приземляются, сверхзвуковые истребители совершают посадку.
Ил-76-ой с двенадцатью тоннами рваного мяса на борту «упал» на взлетную полосу аэродрома…
Третьего января тысяча девятьсот девяносто пятого город-герой Волгоград замело колючей пургой по самый Мамаев курган. В утро этого дня военврач Томанцев был поднят по тревоге, — сообщили, что на «большую землю» из Грозного прибывают первые раненые.
Шесть да двенадцать получается восемнадцать душ.
Томанцев распорядился, чтобы шесть «реанимаций» с мигалками и пара разъездных госпитальных «буханок» подкатили задком под брюхо семьдесят шестого ила. Самолет закончил рулежку, крылья качнулись напоследок и замерли. Томанцев стоял первым, за ним остальные — врачи и медсестры, его друзья и коллеги по госпиталю. Заработали механизмы створок грузового отсека…
Весь Новый год в теленовостях передавали сводки о боевых действиях в Грозном. Томанцев считал и удивлялся, что так мало раненых за три дня боев. Конечно, думал он, раненых больше, но их распределили и по другим госпиталям: в Ростов, Владикавказ, кого сразу в Москву в Бурденко.
С ноющим до зубной боли воем стала отваливаться рампа…
Томанцев поежился, нащупал в кармане бушлата фляжку с коньяком. Коньяк — сосудам бальзам, если — в меру. Подполковник Томанцев умел пить в меру — научился через год, как вернулся из Афганистана; и вот дослужился до начальника «гнойной хирургии». С семьей у него лады: жена, дочка — студентка мединститута. С молодым человеком уже встречается. Лизой ее зовут. Стеснительная. Он думал раньше — но боялся об этом думать, — что она познакомится с каким-нибудь курсантиком, выпускником-золотопогонником, махнет за ним по далеким гарнизонам.