Водители фрегатов. О великих мореплавателях XVIII — начала XIX века

Подъем вначале был не очень крут, и путники двигались довольно быстро. К полудню пальмовый лес кончился. Чем выше, тем было прохладнее, и тропическая растительность сменилась растительностью Южной Европы. Это была самая плодородная часть острова. Тропинка утопала в виноградниках. Мулы, мотая головами, срывали виноградные листья.
В два часа дня на берегу горного ручейка путники сделали привал и отдыхали до шести часов.
С вечерней прохладой двинулись в дальнейший путь. Виноградники кончились. Тропинка с каждым шагом становилась все круче, извиваясь меж огромных глыб застывшей лавы.
Монерон, здоровый, крепкий человек, и тот с трудом поспевал за проводниками. А физик Ламанон совсем выбился из сил. Его пришлось посадить на мула и привязать к седлу веревками, чтобы он не свалился.
Шли в сумерках до тех пор, пока не стемнело окончательно. Тогда развели костер и легли спать.
Назавтра поднялись чуть свет. Французские фрегаты, стоявшие в гавани, отсюда, сверху, казались крохотными игрушечными корабликами, сделанными из бумаги. Все острова Канарского архипелага, совершенно незаметные с берега, были отчетливо видны на горизонте. Но вершина Тенерифского пика была так же далеко, как и в самом начале.
Тропинка ежеминутно разветвлялась на несколько частей. Проводники чутьем угадывали направление: запомнить весь этот лабиринт казалось немыслимым. Подъем местами был настолько крут, что людям приходилось двигаться ползком и подтягивать за собой мулов на веревках. Ламанон, усталый и ослабевший, старался не отставать от своих спутников, даже подбадривал их и с любопытством разглядывал каждый камешек, каждую травку. Солнце поднялось уже довольно высоко, но зной не томил. Веял прохладный ветерок.
— Глядите, сосны! — закричал Ламанон.
Начался суровый северный лес. Сюда не залетали канарейки. Трудно было себе представить, что там, внизу, растут тропические пальмы, переплетенные лианами.
— Сколько разных климатов на одном маленьком островке! — удивился Монерон.
До позднего вечера двигались они сосновым лесом. Вечером нашли яму, защищенную от ветра, и улеглись в ней спать. Вторую ночь, проведенную на склоне Тенерифского пика, они зябли, хотя лежали у костра и прижимались к теплым бокам спящих мулов.
На третий день кончились и сосны. Остались только камни, поросшие мхом. Природа этого пояса горы́ напоминала природу тундры. Фрегаты в гавани казались едва заметными точками. Путники раза два видели диких коз, прыгавших с камня на камень. Облака проплывали далеко внизу, бросая темные тени на поверхность моря.
Склон становился все круче и круче. Мулы не в состоянии были идти по такой крутизне. Они теперь не облегчали восхождение, а только затрудняли: людям приходилось почти все время волочить за собой животных на канатах.
Решено было оставить мулов под охраной двух проводников. Два других проводника сопровождали французов дальше.
Скат был так крут, что двигаться можно было только на четвереньках. Вершина Тенерифского пика казалась теперь недалекой. Монерон и Ламанон уже не сомневались, что им удастся достигнуть ее, как вдруг оба проводника заявили, что не сделают больше ни шагу и немедленно возвращаются назад, к мулам.
— Вы, французы, должно быть, не верите в Бога, не боитесь дьявола, если решаетесь идти дальше, — говорили они. — Там дьяволовы письмена, и тот, кто увидит их, не вернется назад.
Напрасно Монерон предлагал им упятерить, удесятерить награду, напрасно он угрожал пожаловаться генерал-губернатору и посадить их в тюрьму — они были глухи и к обещаниям, и к угрозам. «Ни шагу дальше!» — был их ответ.
— Скажите, господин Ламанон, согласны ли вы продолжать путь со мной без проводников? — спросил Монерон.
За три дня изнурительного карабканья в гору щеки у Ламанона ввалились от усталости. Но он знал, что отступление будет позором.
— Согласен, — твердо сказал он.
— Идемте! — воскликнул Монерон. — Докажем этим суеверным трусам, что здесь нет никаких письмен.
Но письмена были.
Карабкаясь на четвереньках весь день, французы добрались наконец перед заходом солнца до отвесной каменной стены, преградившей им путь. На стене была четко выбита какая-то надпись. Хвостатые буквы неведомой письменности смотрели на двух измученных, ободранных, грязных людей.
 
— Не понимаю, — растерянно бормотал Монерон. — Дьяволовы письмена существуют!.. Да это бред или сон… Разбудите меня, господин Ламанон…
Но физик вдруг хлопнул себя по лбу.
— Я понял! — закричал он. — Эту надпись сделали гуанчи.
— Какие гуанчи?
— Гуанчи — народ, живший на Тенерифе до прихода испанцев. Испанцы явились сюда триста лет назад. Гуанчи встретили их очень радушно. Но испанцы решили покорить Тенериф и обратить жителей острова в христианство. Гуанчи не хотели отдавать ни своей свободы, ни своих богов. Началась война. У испанцев были ружья, у гуанчей — деревянные копья. Испанцы истребили их всех, не пощадив ни женщин, ни грудных младенцев. И теперь от целого народа ничего не осталось, кроме, может быть, одной этой надписи.
Ламанон старательно срисовал причудливые буквы себе в записную книжку.
Идти дальше было нельзя: стена преграждала дорогу. Влезть на вершину Тенерифского пика по этому склону горы невозможно.
Переночевав у подножия стены, окоченев от холода, инженер и физик с рассветом тронулись в обратный путь. К полудню они добрались до того места, где их поджидали проводники с мулами.
Спускаться было почти так же трудно, как подниматься. Внизу, несмотря на тропический зной, путники долго не могли согреться. Когда они вернулись на корабль, заботливый Лаперуз велел им несколько дней отлежаться в постели.
  
Экваториальный ливень
 
Экспедиции нечего было больше делать на Тенерифе, и 30 августа оба фрегата снова вышли в открытое море. Лаперуз держал курс прямо на юг: ему нужно было обойти мыс Горн не позднее Рождества.
Экватор перешли 29 сентября. К этому дню готовились задолго. По старинному обычаю моряков, при переходе через экватор устраивается праздник Нептуна.
Корабельный повар обещал угостить матросов необыкновенным обедом. Каптенармус  [34] приготовил для всех новую одежду и обувь.
Утро 29-го было душное, знойное. Люди, задыхаясь от жары, попрятались в самые темные закоулки кораблей. Ветер ночью стих, и фрегаты сонно, медленно ползли по гладкому зеркалу океана. О празднике никто и не думал. Те, кто был свободен, лежали в койках, а занятые вяло работали, проклиная несносную духоту.
Но в полдень на горизонте появилось крохотное темное облачко.
— Гроза будет, — сказал Лаперуз.
И все вздохнули с надеждой.
Солнце стояло прямо посредине неба, над самой грот-мачтой. Люди и предметы не отбрасывали никакой тени. Но облако все росло и приближалось. Расположенный под ним край моря стал тусклым, свинцовым. Несмотря на ослепительный солнечный свет, было видно, как там сверкают молнии. Лаперуз приказал привязать к верхушке мачты длинную железную цепь и спустить один конец в воду. На «Астролябии» сделали то же самое. Это были громоотводы.
Экваториальный ливень налетает почти мгновенно. Стало темно, как ночью, вихрь закрутил корабли, и с неба хлынули потоки воды. Казалось, будто один океан обрушился на другой. От грохота люди не слышали даже собственного голоса.
«Нельзя, чтобы столько пресной воды пропало даром, — подумал Лаперуз. — Нам всегда ее не хватает».
И распорядился:
— Все пустые бочки на палубу!
На палубе стоять было невозможно: ливень сбивал с ног. Стоило только на мгновение приотворить дверь, и вниз по трапу тек целый ручей. Матросам удалось выкатить на палубу двадцать пять пустых бочек. Они быстро наполнились пресной дождевой водой.
При каждом ударе молнии в громоотвод фрегат вздрагивал, как от пушечного выстрела. А молнии обрушивались одна за другой. Сидя в каюте, можно было подумать, что корабль находится под обстрелом неприятельской эскадры.