Измена. Серебряная Принцесса (СИ)

— Возьми, пожалуйста, тапочки. У нас холодные полы. И в следующий раз учти, что можешь приходить без провизии. Свободно размахивая пустыми руками. Хорошо?
— Хорошо.
Подруга выпрямляется, снова берет в руки пакеты и иронично произносит: 
— Хотя, кто я такая, чтобы лишать тебя радости, скупать для счастья своей милой подружки тортики?
— Дарьяна, — неожиданно долетает до нас женский голос, — Мне послышалось, что ты вымогаешь у друзей торты? Разве так мы тебя воспитывали? Это что за рэкет сладкоежки?
Из дальнего конца темного коридора выплывает женщина. Высокая, худощавая, в длинном бежевом хлопковом платье, с тонкой шеей и такими же густыми, как у её дочери, волосами. Карие глаза с любопытством и радушием устремляются на меня.
— Мам, тут даже ничего вымогать не приходится. Погляди, она нам притащила целый магазин.
— А ты хоть спасибо сказала? — уточняет у нее родительница, и Дарьяна, звонко хлопнув себя по лбу, говорит:
— Спасибо большое, Серебряник.
— В жизни ты ещё красивее, чем на фотографиях, Северина. — улыбается ее мама и я робко выдаю:
— Спасибо. 
— Мама, — Дарьяна закатывает глаза, — Ты ведешь себя ужасно! Не смотри так на нее. Умоляю! Не позорь меня настолько откровенно. Вот, возьми пакеты с месячной провизией для своих шумных отпрысков и иди обратно на кухню. 
— А почему это я тебя позорю? — ничуть не смутившись, отвечает хозяйка дома и забирает пакеты. — Сама без моей подсказки даже поблагодарить подругу нормально не могла. А я еще и позорю. Кстати, я — Елизавета Карловна, — с улыбкой обращается ко мне мама Дарьяны, — Но можешь звать меня просто тетя Лиза. 
— Хорошо. Очень приятно. А я Северина. 
— Ой, милая моя, это я прекрасно знаю. Из моей дочери сложно вытянуть информацию, но она часто говорила, что ты…
— Мама, всё, прекрати! Кошмаришь, прям жесть! Ты же её смущаешь! И меня тоже! Уходи уже, умоляю. — Дарьяна совершенно беспардонно толкает свою родительницу в спину.
Я с ужасом наблюдаю, ожидая, что Елизавета Карловна отругает своего ребенка, но та только смеется и, подмигивая дочери, вновь исчезает где-то в темных далях коридора.
— Извини, пожалуйста, — тихо вздыхает подруга, — Помнишь, я говорила, что мама у меня помешана на драгоценных, а ты как-никак знаменитость, так что…
— И вовсе я не…
Пытаюсь тихо опротестовать, но она только машет рукой:
— Знаю-знаю, я уже поняла, что послана тебе милыми ангелочками, чтобы помочь снять твои наглухо припаянные к сетчатке розовые очки с самыми забористыми искажениями. Пойдём, я покажу тебе, где у нас ванная. Ты же, наверняка, хочешь для начала помыть руки и только потом пойти секретничать в моей комнате.
Когда мы, наконец, добираемся до ее спальни, я позволяю себе с любопытством оглядеться по сторонам. Комната хоть и небольшая, но очень уютная. У Медной полно постеров на стенах. Известные актеры исключительно мужского пола красуются на стене возле ее кровати и прямо над рабочим столом. А еще у нее куча фотографий: с мамой, с папой, с братьями, еще с какими-то людьми, наверное, тети и дядя. И все они аккуратно помещены в рамки и поставлены на полки небольшого книжного шкафа. 
В моей комнате нельзя найти ни одного постера — так как бабушка всегда учила, что утонченный вкус должен быть во всем, и место, в котором ты живешь, также непосредственно на него влияет.
Признаться, мне и самой никогда не хотелось вешать на стены звезд эстрады или кино. Только однажды на одной художественной выставке, на которую мы ходили с Зинаидой Львовной мне очень понравилась одна картина. На ней были изображены сочные океанские волны. Они казались столь реальными, что я не могла отвести от них глаз.
В галерее было два зала: один с работами известных художников, а второй с картинами новичков. И «Дыхание свободы» — так называлась та картина — висела во втором.
Помню, как восторженно обратилась к бабушке, уточняя, можем ли мы приобрести ту картину и повесить ее у меня в комнате. Но ей не понравился мой вопрос.
Она скептически посмотрела на волны, потом окинула меня строгим взглядом и спросила, понравится ли папе то, что я захотела купить какую-то посредственную мазню недрагоценного и никому неизвестного художника, который, по ее мнению, так и останется навсегда второсортным никчемным живописцем.
 
Внутренне во мне все взбунтовалось. Я хотела ответить ей. Хотела защитить того художника. Я была с ней совершенно не согласна, потому что верила, что картина не может быть посредственной, если, смотря на нее у тебя захватывает дыхание. Но к тринадцати годам я четко знала, что рядом с Зинаидой Львовной лучше быть послушной. Потому молча покачала головой, и мы ушли с ней в другой зал.
Чуть позже бабушка приобрела работу известного мастера. Та картина до сих пор висит в ее загородном доме. На ней изображен большой белый пудель. Но как бы она не осыпала ту работу хвалебными словами, во мне ничего не отзывалось при взгляде на ту картину. Но, конечно, я согласно кивала. Не могла иначе.
А со временем заметила, что при виде пуделей мне порой непроизвольно хочется отвернуться.
Выплываю из воспоминаний и говорю подруге:
— У тебя здесь очень мило. 
Медная лишь улыбается в ответ и плюхается на небольшой темно-лиловый диван, на котором неведомым образом умещается более десятка самых разных подушек. Поймав мой взгляд, она весело поясняет:
— У меня нездоровая мания к милым подушечкам. Увидев такую вот прелесть, — берет в руки ту, на которой нарисованы пухлые котята, — Я просто не способна пройти мимо. Мама каждый раз грозится выгнать меня из дома, но, к счастью, пока её угрозы лишь словесные. А теперь садись уже, наконец, и расскажи, как прошел вчера день рождения Золотого. Наверняка, что-то случилось, я права? — её глаза смотрят так проницательно, будто им известна каждая деталь вечера.
Но я все же с усилием выдавливаю из себя тугое:
— Да, кое-что произошло.
Затем присаживаюсь рядом с ней и не замечаю, как рассказываю практически все, из того, что произошло. 
Мне было жизненно необходимо высказаться. Рассказать про все те чудовищно странные события, которые произошли вчера. Держать их в своей душе оказалось непростым занятием.
После того, как мачеха привезла меня домой, я сразу же кинулась к себе в комнату. Но, проворочавшись оставшуюся часть ночи, так и не смогла сомкнуть глаз.
К тому же в пять утра на мой телефон поступило сообщение от Левы. В нем он называл меня своей серебряной крошкой. И это сочетание не вызвало на губах улыбку. Наоборот. У меня от ужаса и тревоги зашевелились волосы на голове. Правда, я быстро убелила себя в том, что, скорее всего, друг сильно пьян и плохо контролирует свою речь — только и всего. 
А теперь, закончив со своей маленькой Оазисной историей, я сижу рядом с Медной и нервно наблюдаю за ее реакцией.
— Мдааа, подруга, дела… — тянет Дарьяна, почесывая кончик носа. — Признаться я чего-то такого ожидала от Золотого, когда узнала от мамы, что оказывается вчера был день его рождения. Извини, что так внезапно нагрянула, не предупредив. — она виновато улыбается. — Честно говоря, когда мама сказала про масштабную днюху в Оазисе 911, я даже немного заволновалась, как бы твой друг под градусом веселья не начал тебя тискать в разных темных уголках…
— Лева бы не стал! — тут же отражаю я. 
— Но ведь он стал засовывать тебе в рот свой язык?
— Я не уточняла, что он целовал с языком, — чувствую, как кранею.
— Это понятно и без уточнений. — поглаживая одну из подушечек, отвечает Дарьяна, — И, надеюсь, теперь ты осознаешь, что он в тебя не только свой язык хочет засунуть?
Цепенею.
Где-то очень глубоко внутри эта мысль пульсирует тревожным красным огоньком. Она замаячила еще вчера ночью. Испугала, словно взгляды диких гиен. Но до того, как Медная задала вопрос, мне удавалось закрываться от пугающего сигнала, который мог разрушить мою многолетнюю дружбу. Я забрасывала его комьями убеждений, на которых друг за другом шли надписи «это была лишь глупая случайность…ошибка…ошибка.»