Ничего святого.<br/>Смерть на брудершафт.
Но заглянул Алексей в салон на тихий перебор клавиш — Татьяна Олеговна напевала про отцветшие хризантемы, — и что-то в груди шевельнулось. Подхватил. Она изумленно подняла на него глаза, замолчала, но движением головы, взглядом попросила продолжать. Романов кончил про хризантемы, спел про лунную ночь. На ресницах фрейлины заблестели слезы. От долгого неупотребления баритон несколько одеревенел, в нем проступила непозволительная хрипотца, но, судя по лицу Одинцовой, голос не утратил власти над женским сердцем.
Среди всякого прочего, страшного и гадкого, война научила Алексея одному важному навыку: сполна жить настоящим моментом, ибо завтрашний день может не настать. Покойная ночь, уютный свет лампы, хорошее пианино и милая, умная, всё понимающая женщина. Это ль не подарок судьбы среди грязи, смерти и ужаса?
Оказывается, внутренняя музыка в Алеше не умерла. Она просто затаилась, дожидаясь возвращения к нормальности.
Глядя на блестящие слезами глаза фрейлины, на ее вздымающуюся грудь, Романов подумал, что иметь дело нужно только с людьми, которых волнует музыка, а на всех прочих нечего тратить себя и свою жизнь.
Спел он Татьяне Олеговне про Мономахов венец, она поблагодарила и стала мечтательно говорить о блаженном времени, когда наконец прекратится война и мир начнет выздоравливать от безумия.
— Вы станете знаменитым певцом, будете концертировать по всему свету. Люди так устанут от горя и уродства, что всей душой потянутся к прекрасному. Им захочется радости и красоты. Вам будут устраивать овации, забрасывать цветами. В вас будут влюбляться прекрасные женщины…
— Как вы? — лукаво спросил он, любуясь ею.
Одинцова улыбнулась:
— О нет, совсем молодые. Хризантемы, которые еще не отцвели.
Оставить это заявление без опровержения было бы неучтиво. Он наклонился, поцеловал ей руку.
— С вами интереснее.
Татьяна Олеговна ласково высвободилась и легонько, без кокетства, толкнула офицера в лоб:
— Не комплиментничайте. Лучше пойте.
В полусумраке она казалась молодой и обворожительной.
Ну, петь так петь.
— Что вы так коварно улыбаетесь? — засмеялась Одинцова.
— «Furtiva lagrima», — объявил поручик вместо ответа. — Сможете аккомпанировать? Тогда я встану.
Она наивно заиграла вступление, не чувствуя ловушки.
А дело в том, что, если эту арию классического тенорного репертуара исполнить медовым баритоном, тут растает всякая женщина, даже наистрожайших правил. Если же не растает, то это никакая не женщина.
Татьяна Олеговна оказалась женщиной самой что ни на есть настоящей. Едва злоумышленник допел первую строфу, фрейлина уронила руки на клавиатуру и опустила голову.
— Знаете, — сказала она странным голосом, — когда я была молодой, мне ужасно хотелось полюбить. Один раз и на всю жизнь. Девушкой я не позволяла себе ни в кого влюбляться — боялась растратиться на пустяки. Но тот, кого я ждала, мне не встретился. Может быть, я его не разглядела. Или круг общения был не тот. А потом я перестала ждать, и оказалось, что так даже лучше. Не ждать того, кто придет и всё изменит, а жить сама по себе…
Как тут было удержаться? Алексей опустился на колено, взял ее кисть, прижал к губам. Теперь Одинцова руки не отняла, ее пальцы задрожали. Поручик приподнялся, чтобы обнять фрейлину за плечи — но она нежным движением коснулась его лица. Вроде бы погладила по щеке, но в то же время и остановила.
— Погодите. Сколько вам лет?
— Двадцать пять, — сглупил Романов.
— О боже! — Татьяна Олеговна вскочила, будто обжегшись. — Я надеялась, хотя бы тридцать! Вы выглядите старше. Нет-нет, Алексей Парисович, это совершенно невозможно.
Он снова потянулся к ней, но и сам увидел, что момент упущен. Одинцова поправила платье, рассмеялась.
— Грех вам. Чуть не погубили старую деву брачной трелью соловья. — Посмотрела на часики. — Ах, половина четвертого! Спать, спать… Наверное, после такого не уснешь. Но всё равно. Слишком поздно.
Последние слова она произнесла с особенным выражением, словно желая подчеркнуть их двойной смысл. Погрозила пальцем, ушла.
Алексей весело поклонился вслед.
«Ничего не поздно. Наоборот, рано. Вот завершу операцию и займусь вами, сударыня, всерьез. Вы еще не слышали, как я пою элегию Массне».
Хронометраж
8.00
Назимов обошел все купе и сообщил, что литерный «Б» отправляется в путь первым, ровно в девять часов, однако в целях дополнительной безопасности, достигнув сортировочной, встанет на запасной путь и пропустит императорский состав. Таким образом, порядок следования на сегодня следующий: впереди поедет поезд «А», за ним с получасовым интервалом — поезд «Б».
— Как отреагировал объект? — спросил Романов.
— Заворчал. Сказал, что раз мы вторые, так могли бы и отправиться не в девять, а в половине десятого. У него было бы время написать еще несколько телеграмм.
— Так прямо и сказал?
— Да. Я говорю: «А вы поспешите. Еще целый час». Он закрылся в купе.
Оба офицера были на ногах с шести, когда из тюрьмы пришло сообщение об убийстве связного и охранника. Германский агент проник в лазарет под видом стенографиста. Настоящий стенографист наверняка тоже убит.
Чёткость и безжалостность, с которой противник зачистил концы, лишний раз подтвердила: дело затевается большое, с подключением серьезных ресурсов, а осведомители у немцев буквально повсюду.
Азартное нетерпение, с которым Алексей ждал сегодняшнего утра, сменилось тревожным ожиданием.
Вражеский меч занесен. Единственный шанс предупредить удар — перехватить донесение Штернберга и взять адресата.
В коридор выглянул придворный летописец. Он был оживлен и румян — видно, уже успел опохмелиться.
— На фронт, на фронт! — прогудел генерал. — Запах пороха для старого боевого коня слаще фимиама!
8.19
Сегодня в коридоре возился не электрик, а обойщик. Вчера, возвращаясь от государя, генерал Дубовский пошатнулся и зацепил пуговицей обивку. Невообразимо, чтобы в вагоне Особого Железнодорожного Отряда из стены торчал кусок ткани. Мастеровой человек с рассвета был занят тем, что менял целую панель. Хоть и торопился, но было ясно, что еле-еле поспеет до отправления.
К пятому купе подошел камер-лакей. Его уже целую минуту вызывали звонком.
— Дозволите войти, господин барон?
Хмурый господин в бархатной куртке, блеснув стеклышками пенсне, протянул папку.
— Опять заставляешь ждать, Федор? Вот, нынче семь телеграмм.
— Полчаса еще, сударь. Даже больше. Успею-с.
Обойщик цепким взглядом проводил лакея. Подождал, пока за бароном закроется дверь. Побежал докладывать.
8.26
Телеграфов на вокзале было целых три: гражданский — для обычной публики, армейский и еще особый, исключительно для нужд свиты его величества.
Камер-лакей, важный в своей расшитой позументами ливрее, проследовал в отдельное помещение, где чиновник военно-почтового ведомства принял от него депеши, зарегистрировав их под номерами в книгу, но отнюдь не распечатывая. Все сообщения из ОЖО считались закрытыми. Их содержание мог знать лишь дежурный телеграфист, помещавшийся в режимной комнате, у того был секретный допуск.
— Вот, Степан Иваныч, — объяснил Федор, — эта стопочка от барона Штернберга, эта вот депеша от его превосходительства генерала Дубовского, и еще телеграммка от фрейлины Одинцовой.
— Всего, стало быть, девять, Федор Гаврилыч? Обождите. Сейчас передам на пункт и принесу квиточки.
Такой был порядок: за каждую депешу, принятую к отправке, телеграфист выдавал номерную квитанцию.
8.36
Как только чиновник из приемного отдела ушел, забрав у секретного телеграфиста квитанции, из-за шторы вышли два офицера, полковник и поручик.
— Дайте-ка.