Песня смерти и крови (СИ)

Коннор провел ладонью по взмокшим волосам. Тренировка выдалась нервной: тренер всё время орал на них, защита летела к чертям, нападающие считали ворон. Ясен-красен, соккер — не футбол, упора на него меньше, но всё же им предстояло играть с соседним округом, и если они не напрягутся, то из них выбьют всё дерьмо.
Так, как из него выбило всё дерьмо написание эссе по «Беовульфу» в первую же школьную неделю. Никаких особых проблем с учебой у Коннора не было, но найти время на тысячу слов про древнегерманскую поэму оказалось не так-то просто, особенно после выматывающего бега по стадиону, который устроил им тренер. Коннор влил в себя три чашки кофе, пока в два часа наконец-то не переписал эссе на чистовик и не сунул в рюкзак.
Слухи по Баддингтауну разносились очень быстро, и что та девушка, которую они с ребятами встретили в магазине, будет преподавать у них литературу, он знал куда как раньше, чем вбежал в класс. И Коннор нихрена не понимал, как относиться к этому.
Хотя нет.
Его это мыкало.
Врать себе он не привык. Мисс Ньюман — Хизер — его сразу зацепила. Хлеще, чем какая-нибудь девчонка из команды поддержки, расхаживающая перед футболистами в короткой юбке. Может, Джемма Стоукс, его бывшая, и была объективно красивее, но…
Коннор замер под струями воды в школьном душе, зажмурился. Как же кайфово было смыть с себя грязь стадионного газона и пот, кто бы знал!
Все остальные уже свалили по домам, но ему возвращаться не хотелось. После того, как отец нажрался на День Труда и едва не напоролся на нож Барри О’Шейла, с ним не хотелось не то что разговаривать… не хотелось смотреть на его рожу. Коннор пропадал на работе, на тренировках или у Криса, возвращаясь после девяти или десяти, когда отец сматывал на ночную смену, ел и садился за уроки, и его мутило от собственной жизни так, что хотелось блевать.
Мисс Ньюман поставила ему за эссе «А», и Коннор считал, что заслужил его потом и галлонами выпитого дрянного кофе, который отец подтаскивает с работы. И, разумеется, он бы написал лучшее эссе в классе вообще, если бы Джемма его не опередила — назло, разумеется. Она до сих пор его ненавидела за расставание.
И хотела его.
Пошла она.
Пошло оно всё.
Коннор знал: он должен стараться больше. Заниматься больше. Тренироваться. Учиться. Выбраться из этого гребаного городишки, чтобы никогда больше не видеть эти улицы. Не видеть отца. Забрать сестренку. Помочь матери, если она, наконец, решится развестись с отцом. От этого болота, которым всегда был Баддингтаун, разило дерьмом и чужими секретами, с которыми Коннор не хотел иметь ничего общего. И он гнал от себя мысли про мисс Ньюман: не в кассу, всё не в кассу.
По крайней мере, пытался гнать. Не помогало.
Он думал о ней уже две недели или даже больше, с первой же встречи. Хотелось голову засунуть в ящик со льдом, когда он вспоминал её глаза, серо-голубые, как море у побережья Портленда, куда предки как-то возили его на каникулы. На уроках он ловил себя на том, как залипает на её губы или на милый жест, которым она убирает со лба прядь волос, слишком короткую для прически. Хуево, очень хуево — он терял нить лекции; приходилось с силой закусывать щеку, чтобы не отключиться от происходящего. А Джемма задирала его каждый урок, вытаскивала на дискуссии, и Коннору казалось, будто мисс Ньюман слушает его с куда большим интересом, чем Стоукс.
Когда посреди ночи он проснулся от сна, в котором трахался с Хизер Ньюман, и ткань трусов натягивал болезненный стояк, Коннор на первой скорости рванул в душ.
Блядь.
Вот это было уже не смешно. И что с этим делать, Коннор не имел ни малейшего представления. От стояка можно было избавиться дрочкой, но от навязчивых мыслей не спасал даже спорт. Можно ещё было голову о стену расхерачить. Гарантированно, дешево и сердито.
Хизер Ньюман нравилась ему. Пиздец как она ему нравилась. Так, что английская литература стала одним из тех предметов, по которым он готовился к урокам в первую очередь. Так, что, когда она попросила отыскать к уроку сонет Уильяма Шекспира, отзывающийся в душе, Коннор выбрал тот, который напоминал о ней.
 
Какой идиот.
Может, всё-таки разбить голову о стенку?
Обернув полотенце вокруг бедер, он вышел в раздевалку, дошлепал до своего шкафчика и вытащил джинсы и свежую футболку. После душа в башке немного прояснилось, но не то чтобы слишком. Мышцы приятно ныли, и некоторое время Коннор просто стоял, прислонившись лбом к холодной дверце шкафчика, прикрыв веки и наслаждаясь тишиной.
А потом услышал шаги. В затуманенной усталостью голове промелькнула мысль, что, открыв глаза, он увидит…
Мисс Ньюман?
Да ты вообще что ли берегов не видишь, Коннор, мать твою? Мечтать не вредно.
Кто-то сдернул с него полотенце. Смачно выругавшись, Коннор на инстинктах увернулся от попытки толкнуть его на скамейку.
— Джемма, какого хуя?
Джемма улыбнулась, махнув в воздухе полотенцем.
— Попробуй, отбери!
— У меня нет времени на твою дурь, — ничуть её не стесняясь, Коннор подхватил с лавки белье и натянул трусы. — Будь добра, съебись в свою раздевалку. Я хочу одеться.
Она фыркнула.
— Чего я там не видела? — сделав шаг вперед, она коснулась его груди открытой ладонью, провела ниже. — Или не трогала?
Коннор стиснул зубы, сдерживая раздражение на неё и на себя. Ему не нравилось, что Джемма его лапала. Ему не нравилось, что он реагировал на это возбуждением, тяжело ворочающимся в низу живота, хотя и плевать на Джемму хотел.
Перехватив за запястье, он удержал её на расстоянии.
— Отъебись.
Да, грубо. Но у него не было ни сил, ни желания быть вежливым. Пусть с Джеммой носятся её предки и прихлебатели — на ней, как на любой популярной девчонке, гроздьями висли желающие урвать кусок её славы и погреться в её лучах.
Она могла быть сколько угодно умной или хорошо таковой притворяться, но её зажало в тисках собственной популярности, и она думала, что это даёт ей карт-бланш делать всё, что угодно.
Нихрена.
Джемму слегка перекосило. Быть может, рассчитывала она на другую реакцию, но у Коннора осталась для неё только эта. Джемма могла забыть, что трахнулась на майских школьных танцах с полузащитником футбольной команды; могла думать, что это ничего не значит; а он… нет, уже не злился. Просто сделал выводы. Классе в девятом, когда они только сошлись, их отношения напоминали сидение голой задницей на пороховой бочке, но Коннора быстро утомило ожидание взрыва.
Да к черту.
— Ты же меня хочешь. Что, в монахи заделался? — Джемма вывернулась из захвата, шагнула к нему ещё ближе и ткнула пальцем в его кадык. — Дрочить круче?
Она злилась, пыталась уколоть его побольнее и случайно попала в точку. В ушах у Коннора зашумело от злости.
Не отвечать ей. Не отвечать. Иначе это затянется, и в итоге Коннор либо приложит её головой обо что-нибудь, либо сам приложится. Иногда на него накатывал гнев, как на отца, когда тот нажирался в хлам, только Коннору для этого не нужен был алкоголь — достаточно внешнего раздражителя. Глаза застилало алой пеленой, и он кидался в бой, теряя и себя, и остатки адекватности. И, хотя он научился справляться с этими приступами с помощью изматывающих тренировок и медитации перед сном, порой его «злобный близнец» прорывался наружу.
Ему было страшно однажды потерять контроль над собой полностью. Или, что хуже, навсегда.
Наверное, это отразилось на его лице, потому что Джемма вдруг отступила. Кинула ему в лицо полотенце.
— Да пошел ты, — прошипела она. — Я хотела помириться!
И ушла, взмахнув хвостом длинных волос.
Коннор опустился на лавку и провёл ладонью по лицу.
Твою же мать.
…Дома было тихо: отец уже уехал на смену, да и мать собиралась дежурить в больнице в ночь. Коннор почесал между ушей заплясавшего вокруг него Криспи, получившего кличку за ярко-оранжевую дворняжью шерсть, и кинул рюкзак со спортивной формой на пол. В такие дни, как этот, ему казалось, будто жизнь крутится, как надоевшая карусель, и мимо проплывают одни и те же лица, от которых уже мутит. Он изо всех сил пытался вырваться из баддингтаунского болота, но оно затягивало всё глубже в трясину, воняющую дерьмом.