Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе

Вот выдержка из стихотворения 1934 года “Лодейников”. Герой разглядывает листья яблони:
 
 
И все чудесное и милое растенье
 
Напоминало каждому из нас
 
Природы совершенное творенье,
 
Для совершенных вытканное глаз.
 
Лодейников склонился над листами,
 
И в этот миг привиделся ему
 
Огромный червь, железными зубами
 
Схвативший лист и прянувший во тьму.
 
Так вот она, гармония природы,
 
Так вот они, ночные голоса!
 
Так вот о чем шумят во мраке воды,
 
О чем, вздыхая, шепчутся леса!
 
Лодейников прислушался. Над садом
 
Шел смутный шорох тысячи смертей.
 
Природа, обернувшаяся адом,
 
Свои дела вершила без затей.
 
Жук ел траву, жука клевала птица,
 
Хорек пил мозг из птичьей головы,
 
И страхом перекошенные лица
 
Ночных существ смотрели из травы.
 
Природы вековечная давильня
 
Соединяла смерть и бытие
 
В один клубок, но мысль была бессильна
 
Соединить два таинства ее.
 
 
Но жизнь свела Заболоцкого не только с натурфилософским адом, но и с адом рукотворным, возведенным людьми. С 1938 по 1946 год Заболоцкий провел в заключении и ссылке, перенес следственные истязания и рабский труд в концлагере. На опыт пребывания в этой преисподней Заболоцкий тоже откликнулся поразительными стихами.
 
 
Где‐то в поле возле Магадана,
 
Посреди опасностей и бед,
 
В испареньях мерзлого тумана
 
Шли они за розвальнями вслед.
 
От солдат, от их луженых глоток,
 
От бандитов шайки воровской
 
Здесь спасали только околодок
 
Да наряды в город за мукой.
 
Вот они и шли в своих бушлатах —
 
Два несчастных русских старика,
 
Вспоминая о родимых хатах
 
И томясь о них издалека.
 
Вся душа у них перегорела
 
Вдалеке от близких и родных,
 
И усталость, сгорбившая тело,
 
В эту ночь снедала души их,
 
Жизнь над ними в образах природы
 
Чередою двигалась своей.
 
Только звезды, символы свободы,
 
Не смотрели больше на людей.
 
Дивная мистерия вселенной
 
Шла в театре северных светил,
 
Но огонь ее проникновенный
 
До людей уже не доходил.
 
Вкруг людей посвистывала вьюга,
 
Заметая мерзлые пеньки.
 
И на них, не глядя друг на друга,
 
Замерзая, сели старики.
 
Стали кони, кончилась работа,
 
Смертные доделались дела…
 
Обняла их сладкая дремота,
 
В дальний край, рыдая, повела.
 
Не нагонит больше их охрана,
 
Не настигнет лагерный конвой,
 
Лишь одни созвездья Магадана
 
Засверкают, став над головой.
 
 
Автор принадлежал к тому же сословию, что и герои стихотворения: Заболоцкий родом из крестьян, из простонародья, как и Чехов. Кстати, некоторые места воспоминаний поэта, где речь идет о поездке из реального училища в Уржуме домой с отцом на Пасху и Рождество, по настроению похожи на “Степь”.
 
Рассказ о кроткой гибели двух старых зэков стилизован под блатную песню – очень популярный в СССР жанр фольклора. Пятистопный хорей – наиболее употребительный стихотворный размер этих баллад. Вот, например:
 
 
В лагерях мечтают о свободе,
 
Но о ней нельзя нам говорить.
 
Автоматы часовых на взводе
 
Могут нам свободу подарить…
 
 
Читая “Сто писем”, отобранных для публикации Заболоцким из его лагерной переписки, сострадаешь каторжному быту, многократным просьбам прислать носки, валенки, ушанку, лук, витамин С или редким жалобам поэта на усталость и онемение души… Очень жалко человека, но какой невосполнимый урон нанесен культуре! Это ведь про Заболоцкого Арсений Тарковский сказал: “Не человек, а череп века, / Его чело, язык и медь…” Эпистолярное наследие Заболоцкого могло одарить мир глубокомыслием, остроумием, сильными чувствами, как письма Пушкина, Лескова, Чехова и др., а свелось, на нашу беду, к перечню жизненно важных теплых вещей и продуктов питания…
Одно стихотворение Заболоцкого кажется мне чуть ли не противоестественным, в смысле – сверхъестественным.
 
 
Прохожий
 
 
 
Исполнен душевной тревоги,
 
В треухе, с солдатским мешком,
 
По шпалам железной дороги
 
Шагает он ночью пешком.
 
 
 
Уж поздно. На станцию Нара
 
Ушел предпоследний состав.
 
Луна из‐за края амбара
 
Сияет, над кровлями встав.
 
 
 
Свернув в направлении к мосту,
 
Он входит в весеннюю глушь,
 
Где сосны, склоняясь к погосту,
 
Стоят, словно скопища душ.
 
 
 
Тут летчик у края аллеи
 
Покоится в ворохе лент,
 
И мертвый пропеллер, белея,
 
Венчает его монумент.
 
 
 
И в темном чертоге вселенной
 
Над сонною этой листвой
 
Встает тот нежданно мгновенный,
 
Пронзающий душу покой,
 
 
 
Тот дивный покой, пред которым,
 
Волнуясь и вечно спеша,
 
Смолкает с опущенным взором
 
Живая людская душа.
 
 
 
И в легком шуршании почек,
 
И в медленном шуме ветвей
 
Невидимый юноша-летчик
 
О чем‐то беседует с ней.
 
 
 
А тело бредет по дороге,
 
Шагая сквозь тысячи бед,
 
И горе его и тревоги
 
Бегут, как собаки, вослед.
 
 
1948
 
Дело происходит в Переделкино, помянутом в начале этого очерка, и окрестность описана самым внимательным образом. Приметы времени – тоже: 1948 год, поздняя весна, ночь, идет обычный человек в треухе и с мешком, вполне возможно, вчерашний лагерник. Стопроцентная проза тех лет. Ненароком этот объятый тревогой усталый прохожий забредает среди подмосковной дачной местности в мифологическое царство мертвых, где кладбищенские сосны подобны толпе душ, а шелест молодой листвы – голосу погибшего юноши-летчика. Возникает ощущение морока. Героем стихотворения испытано на сельском погосте что‐то такое, после чего по‐прежнему быть уже не может. Душу путника властно окликнул вселенский покой, и она, подчиняясь этому зову, впадает в оцепенение и остается в загробном мире. И дальше по своим здешним делам держит путь одно лишь неодушевленное тело в сопровождении стаи бродячих напастей. И все озарено сиянием луны.