Свет в конце аллеи

С того самого дня, когда Саша сообщил ей о своем разговоре с приезжим боссом, Людка жила в странном, суматошном возбуждении. Все эти прежние, казалось, давно забытые и дурацкие девчоночьи мечты, мысли, картины всколыхнулись в ней — Франция, французы, французский язык… Ну да, она мечтала об этом когда-то давно, еще до беременности (а забеременела она на четвертом курсе и еле-еле дотянула учебу), мечтала, как все это будет прекрасно, как они приедут в один прекрасный день в Москву, эти странные, прекрасные, не наши люди, — увидят первую страну социализма, и город, и людей, а первой — ее, Людку, потом и все остальное они увидят (и полюбят) через нее (само собой разумелось, что ее они просто не смогут не полюбить). Логическое развитие и последствия этой неизбежной любви Людка перестала рисовать себе в мыслях только тогда, когда начался ее бурный роман с поэтом, однако все остальное — и их восторг, и ее замечательная, высокопатриотическая роль в этом первом путешествии гостей из страны империализма по нашей свободной земле — эти картины она лелеяла в воображении очень долго, пока они не заглохли в Озерковских аллеях, не развеялись в осенней дрожи осин, не стали вовсе уж нереальными среди здешних идиллических лугов и проселков, и вдруг — на тебе, вот, все снова, и так вдруг, и теперь! — Сашка, умница, какой он все же родной, какой настоящий, не забыл, впрочем, она ведь и раньше знала, так что этот реверанс шел как привычная заставка ко всем невероятным и красочным картинам путешествия, которого непременной участницей была она, Людка, уже повзрослевшая с инязовских времен, но совсем еще молодая, чуть погрустневшая и такая милая, такая интеллигентная, все понимающая женщина, «ля бель энтерпрет рюс…».
В сентябре Людка уехала в Москву встречать свою первую группу. Валечка и Зина наперебой ее уговаривали, чтоб она не волновалась, потому что они заберут Варьку из сада, раз у Саши сегодня партийно-комсомольское собрание, и чтоб она вообще не думала ни о чем — они присмотрят, — а лучше настроилась на предстоящую встречу, чтобы не опозориться. Зато потом, когда вернется, все-все им подробно расскажет, какие они, французы, и что же это такое все-таки — настоящая «дольчевита», что в переводе на русский язык с итальянского означает «сладкая жизнь», которая постоянно проходит где-то там за рубежом, несмотря на все трагические происшествия из телевизионной программы «Время».
Генерал смотрел вниз, в конференц-зал, отчетливо различая дальнозорким стариковским взглядом отдельные группы и даже лица. Вот она, молодая поросль, которая — и так далее, то самое поколение молодых, грамотных специалистов, пропагандистов бессмертного имени, которые должны нести, ежедневно доводить до сознания и пропагандировать в массах все то святое, что — однако пропагандируют ли, доводят ли должным образом, вот в чем вопрос? Отзвуки и всплески внешней жизни, которые изредка прорывались в глухой кокон его стариковского сознания, говорили о том, что не вполне, что недостаточно, не всей душой и не очень, именно потому собравшийся здесь сегодня передовой отряд, главный помощник и верный, надежный резерв, должен был всеми силами, этого ждал от них весь народ. И вот он, старый и уже слабеющий человек, мог дать им очень много из своего личного опыта бойца, мог на живых конкретных примерах напомнить, что они… Что? Он стряхнул наплывающую сонливость, бодро и остро поглядел в зал. Вот, например, хорошее открытое лицо настоящего русского парня, где-то весьма знакомое… Тревожное ощущение, что он должен вспомнить что-то такое, смутно связанное с этим лицом, стало раздражать генерала — он напрягался, мучился, осторожно блуждая по зыбкому краю памяти Нет, где же их всех упомнить ему одному — так о чем же я?.. Генерал отвел взгляд от парня и остановился на девушке в третьем ряду — это было строгое, красивое, интеллигентное лицо, каких много в русских селеньях и которое войдет в горящую избу, на скаку, на всем скаку, шашки наголо…
— Кто это у нас? — спросил генерал, наклонившись к соседу в президиуме и кивком указав на Зину. — Третий слева молодой кадр?
 
— Великанова, — ответил комсорг, старший сержант милиции, активист-общественник и выпускник ВЮЗИ. — Комсомолка, активистка, выпускница университета, экскурсовод, растущий молодой научный кадр и…
Сержант с трудом удержался, чтоб не прибавить нечто лихое и вполне казарменное, потому что он только на прошлой неделе видел, как эта халда выползала в пять утра с Колькой из Сторожки Лесника, музейного объекта Первой степени охраны — научной работой там ночью занимались активисты ебучие, хотел их сразу прижать, акт составить, и — пиздец котенку, а потом перерешил, потому что никакого с этого не будет навару, одна свара у себя в части, да еще начнут прижимать дисциплину, так что уж лучше Кольку при случае поставить на место одного и девку приструнить самому, а так, пускай, — они, что ли, одни, всякое дыхание любит пихание, хорошо хоть со своей милицией дело имеют, моя милиция меня и ебёт, сказал поэт, так и мужские кадры здесь легче сохраняются, развлечений тут мало, Москва манит под боком, а в милиции у нас, слава Богу, какая-никакая, а молодежь, никаких тебе кусков и ветеранов сцены, один только усатый старшой сидит в стакане у дворца для внешнего впечатления, как бы соратник Вождя и ровесник революции.
«Да, да, да, — думал генерал, — такие вот, как она… Они сумеют донести в чистоте знамя, и там, на переднем рубеже, на самом подходе, когда последняя стадия империализма, когда красные отряды ведут свою схватку с эмпириокритицизмом…»
— Теперь, может быть, вы два слова, Спиридон Фаде-ич? — почтительно спросил председатель, и сержант, ах, умная голова, помог старику подняться со стула, а дальше уж он сам, бодро, бодро, петушком, подбежал к трибуне и сказал дрожащим голосом, изображая былой оптимизм:
— Как сейчас, помню, в тысяча девятьсот двадцать первом году…
«Почему «как сейчас»? — лениво думал Саша. — Что это значит — «как сейчас», если он ничегошеньки, ну вовсе ничего не помнит, хотя что-то вдруг всплывает, что он прочел лет двадцать тому назад в газете, но, конечно, все-все перепутал… И почему взрослые люди должны сидеть часами (тысячи, миллионы часов — по всей стране) и слушать этот бессвязный набор существительных типа «направленность», «устремигельностъ», «преданность», «беззаветность», а также глаголов типа — «заострить», «укрепить», «устремлять», «наращивать» да еще дюжину модных наречий типа «по большому счету», «изо дня в день», «где-то» (не места, а образа действия), «окончательно и бесповоротно», «с огоньком и задором», “всерьез и надолго”». Сашино изумление уже несколько поистерлось, устало от частых собраний, но еще свежа была в памяти та юная, острая обида, которую он испытал, слушая в свой самый первый день учебы вступительную речь ректора литинститута — совершенно тот же, бессвязный, бессмысленный профсоюзно-управдомский набор штампов, который они еще мальчишками достаточно небрежно пропускали мимо ушей в фабричном клубе яхромской мануфактуры, лузгая семечки в первом ряду в ожидании фильма.
Генерал увидел Сашино лицо и запнулся, вдруг ему показалось, что он готов вспомнить нечто очень важное, каким-то образом связанное и с этим вот молодым человеком, и с молодым поколением вообще, точнее, с его стариковским долгом перед этим вот поколением, которое не застало уже ни угар нэпа, ни рубку коллективизации, ни голод индустриализации, ни славные классовые бои тысяча девятьсот семнадцатого дробь сорок седьмого года, когда они, все еще достаточно юные, настоящая хамса, нет, как же это — комса… да, что это он хотел припомнить?
Генерал помолчал еще с минуту и сказал растерянно:
— Да как сейчас помню…
И находчивый сержант бурно захлопал в президиуме, встал и подошел, чтобы увести на место всеми уважаемого директора, забрать дорогое (а также дорогооплачиваемое) и, в сущности, вполне безвредное тело — конечно, поживи с ихнее, поборись с врагами со всех сторон, с отзовистами наизнанку внутри — снаружи, не так ослабеешь…