Венец терновый (СИ)
Так что ногайцы именно наскакивали, поймали нескольких зазевавшихся мужиков и баб, с нехитрым скарбом – вот и весь их «улов». Зато урон был гораздо больше от конических пуль, лошадей перебили изрядно. Да один раз казаки со «стремянными» стрельцами, перехватили ногайский отряд. Имея двукратный перевес, русские загнали налетчиков в балку, обложили и уничтожили без всякой пощады. Захватили сотню лошадей, собрали не только все самое ценное, вообще ободрали убитых «людоловов» до наготы, наскоро забросав землей. Откармливать хищников дармовой человечиной никто не собирался, дороже потом выйдет.
Здесь заранее сработало предупреждение «засланного казачка» Мехмет-бея. «Конфидент», таким образом, поспешно избавился от конкурентов русскими руками – в ханстве тоже кипели нешуточные страсти в борьбе за власть и влияние. Ногайцы старались обособиться от крымчаков, а последние представляли собой четыре главных рода, что постоянно враждовали между собой. Объединялись степняки только во время походов на русские земли, за добычей и невольниками, без которых вся экономика ханства скончалась бы в корчах одномоментно.
Информация с разных окраин доходила противоречивая – русская армия оставила в Чигирине сильный гарнизон и отошла в гетманщину, а некоторые полки отвели даже к Белгороду. На разоренной территории ощущалась острая нехватка продовольствия и фуража, оттого содержать все силы у гетманской столицы было проблематично.
Сам Иван Самойлович завел оранды – отдал на откуп винную, табачную и дегтярную подати на один год. И начал собирать ополчение – из каждой семьи из мужчин должны были выставить – богатые из трех, а убогие мещане и поселяне из пяти одного воина.
А еще гетман собрался было чеканить в Путивле особую монету с добавлением в нее трети меди – серебра в казне было мало. Однако Москва недавно запретила это дело развертывать, причем обязывала все сделанные приготовления хранить в строжайшем секрете.
Грицай Незамай, доложивший об этой затее, имел своих людей вблизи гетмана. На вопросы Юрия только пожал плечами, и лишь произнес, что бояре московские не хотят, чтоб на Малой Руси ходила своя монета, и постоянно запрещают это делать.
И только сейчас Галицкий решил кинуть свой козырь, понимая, что таким шагом вызовет не только смятение в умах, но окончательно поймет отношение Москвы к его княжеству. И начал обмен у населения денег по разработанному Казенным Приказом курсу, как к московской копейке, так и к ходившему турецкому акче.
Весьма выгодному для его казны курсу. Еще бы – в галицкой копейке десять частей серебра, а в царской на одну больше. Хотя сама монетка меньше в размере и по весу, так как из высокопробного серебра, а в Галиче отчеканили из биллона.
И был поражен – за неделю алтыны и копейки, отчеканенные на пять тысяч гривен, исчезли, словно испарились. А следом, будто в пропасть канули, и гривны с кунами. Червонцев Галицкий выбросил всего триста штук, по два рубля копейками за штуку – улетучились, как эфир из банки, в самом Галиче почти мгновенно. Остальные золотые Юрий сразу же придержал, отчетливо понимая, что остался без собственной монеты, хотя ее чеканку сразу же увеличили, насколько было возможно. Работали монетчики от рассвета до заката, причем «пахали» конкретно.
Зато для расчетов с московскими купцами в подвале складывали мешочки с царской монетой, один к одному – их число поражало. Три десятка без одного, весом почти в полтора пуда каждый – пятьсот рублей копейками нешуточная тяжесть.
Все положенные подати Юрий своим указом повелел населению платить исключительно в гривнах и алтынах, а в «московках» или акче брать с надбавкой на одну часть к десяти. И приказал пустить на отливку и чеканку весь серебряный лом заодно с «худыми» талерами, надеясь, что металла хватит для удовлетворения спроса. А еще размышляя над тем, откуда у народа оказалась прорва денег на руках, ведь не могла же торговля со слобожанами столько принести дохода…
– Данке шен, майн херц…
София крепко обняла Юрия, истово целуя грудь, шею и щеку. Он уже привык к татарке, которая таковой являлась лишь наполовину, как ему удалось выяснить.
Ее маменька (при воспоминании о ней Галицкий краснел и бледнел – и блуд, и убийство, о которых помалкивал), оказалась из какого-то народца, что жил в княжестве Феодоро, до захвата турками генуэзских колоний в Крыму. И свою дочь ухитрилась научить неплохо лопотать на немецком языке, пусть сильно странном и понятном едва ли на треть. Скорее, он даже не понимал, а поначалу домысливал то, что подруга пыталась до него донести на столь скверном «дойче».
Все открылось год назад совершенно случайно – Юрий заговорил на немецком языке сам с собою, употребляя слова, которые не печатают латиницей. Собрался он в свое время сбежать из «незалежной» в Германию на заработки, язык прилежно изучал, чему даже сам удивился, так как увидел позитивные результаты. Не срослось, не пустили его немцы, только на поляков повкалывал, после чего возненавидел.
И в момент наиболее грязной ругани, поминая нерасторопных стрельцов на учении «грюншайзе», челюсть сама отвисла, когда Софья, тогда еще некрещеная Зульфия, ему стала отвечать.
Однако из наскоро проведенного допроса выяснилось, что девушка никогда не была дальше Гезлева, и вообще ничего не знает ни о каких германских государствах. А еще ей непонятно само слово «дойч» как таковое – глядя в ее искренние глаза, он поверил.
Крепко прижавшись, возлюбленная пояснила, что мать всегда считала этот язык «людским», на нем говорила ее мама и отец, пока юной девочкой не отдали в жены татарину, который почему-то всячески тиранил жену и дочь. И теперь рада, что она и ее любимый князь одного корня, ибо знают язык великого «рода». И тут пошел целый набор каких-то совершенно непонятных для Юрия терминов…
– Майн либен…
Юрий обнял Софью, собираясь спать. Однако женщина явно показала совсем иные намерения, решительно начиная новый «приступ». Еще бы – ставши христианкой, она ревностно соблюдала все посты. А тут на сорок дней никакой «близости» не дозволялось, вот и спешила «запастись» впрок. И зашептала на ухо, умоляюще прося:
– Туа кандер, майн либен…
– Только надо говорить «цвай киндер», моя любовь. Но раз желаешь нашему сыну брата, то займемся…
Интерлюдия 3
Варшава
12 декабря 1677 года
– «Король и государь Червонной и Новой Руси, князь Галицкий и Волынский, автократор и господин княжества Феодоро». Вот полный титул князя, в благородстве которого у меня нет ни малейших сомнений, ваше королевское величество.
Пан Игнаций Поплавский говорил негромко, но каждое произнесенное им слово вызывало болезненную гримасу на лице выборного монарха Речи Посполитой Яна Собеского, третьего этого имени, что считался как королем Польши, так и великим князем Литовским.
Это был много чего повидавший 48-ми лет суровый воитель из мелкопоместного рода Собеских, получивший прекрасное образование – окончил иезуитскую коллегию и академию в Кракове – один из самых старейших и уважаемых университетов в Европе.
Ян сражался почти во всех войнах этого смутного времени, что вела Речь Посполитая, в одной из них потеряв брата Марека, что попал в плен к татарам и сгинул на одном из невольничьих рынков Константинополя. Попытка его найти в османской столице оказалась неудачной, но к латинскому, немецкому, итальянскому и французскому языкам, которыми будущий король владел в совершенстве, добавились турецкий и татарский.
Он сражался против казаков Хмельницкого и крымских татар, что смогли вторгнуться в земли коронной Польши. Во время шведского нашествия в 1665 года, что было названо «потопом» воевал на стороне про-шведской партии великого гетмана Литовского Януша Радзивилла и за короля «шведов и готов» Карла-Густава, но затем уже успешно сражался против интервентов, поддерживая законного короля Яна II Казимира.
Довелось воевать и против войск московского царя Алексея Михайловича, сражаться с турецкой армией, что считалась не без оснований самой грозной. Так что военный опыт был не просто изрядный – богатейший, и прошел все командные должности до гетмана великого коронного – главнокомандующего всего польского войска.