Гана

— Всё? — спросила тетя Ивана, когда они спустились по лестнице.
— Еще часовая мастерская, — ответил один. — Где-то тут, наверное, должны быть ключи.
Я показала на вешалку у двери, а когда они отперли и вошли внутрь, заглянула тоже. Там все было на своих местах, однако что-то в мастерской было странное.
Тишина. Эта странная зловещая тишина, вот что поражало. Не было слышно тиканья часовых механизмов. Маятники висели неподвижно, а стрелки на циферблатах указывали тот час, когда они остановились. В доме не осталось никого, кто бы заводил десятки, а то и сотни часов, не было никого, кому они нужны. Как будто все они умерли.
Мужчины закончили и протянули тете Иване подписать бумагу, подтверждавшую, что они проделали свою работу тщательно и без помех, о чем, впрочем, красноречиво свидетельствовала и отвратительная вонь, которую они оставили в доме.
Мы снова заперли дверь, прошли по нашей узкой улочке и повернули на площадь. На улицах было больше народу, чем обычно, и все двигались в одном направлении.
— Они идут слушать сводки, — сказала тетя Ивана, крепко сжала мою руку и прибавила шагу. Она явно не собиралась задерживаться на площади.
— Тетя, — взмолилась я, — давайте останемся послушать. Смотрите, там есть какие-то дети.
Я точно знаю, что не мое нытье заставило тетю Ивану остановиться и слушать бесконечную вереницу имен и сводки о состоянии здоровья. Ее задержало любопытство, которое пробудила в ней эта тихая толпа людей, стоявших лицом к зданию городского комитета. Ей не давал уйти ропот, проходившей по этому морю людей, когда состояние больного ухудшалось, зловещий шепот и всхлипы. Она остановилась и, не шевелясь, слушала, не прозвучит ли знакомое имя. Она стояла, хоть и знала, что лучше уйти, но любопытство приклеило ее ноги к мощеному тротуару.
Монотонный голос зачитывал бесконечный список, старательно выговаривая имена, и присваивал им категорию. Я услышала имя Гана Гелерова. Я потянула тетю Ивану за рукав и сразу почувствовала свою значимость. Ведь о моей тете Гане говорят по городскому радио.
— Состояние крайне тяжелое, — произнес диктор. Но для меня это было не новостью, я же сама видела, как тете плохо. Я слушала дальше. Имя и краткая сводка. Состояние средней тяжести, тяжелое, состояние не меняется, состояние удовлетворительное, вне опасности… Потом диктор произнес следующее имя и как будто замялся. После заминки продолжил.
— Скончался, — сказал он и медленно читал дальше.
Меня охватил ужас. Раньше мне и в голову не приходило, что мама, папа, Дагмарка или Отик могут умереть. Ведь умирают очень старые люди, а папа всегда говорил, что волосы у него поседели не от старости, а от забот, а у мамы даже ни одной морщинки не было. А брат с сестрой вообще еще дети. Я почувствовала, как тетина ладонь сжимает мне руку и тянет отсюда прочь.
— Они уже на букве «Й», — кричала я, пытаясь остановить тетю. — Скоро скажут о наших.
Тетя Ивана тянула меня дальше. Я уперлась пятками в мостовую и схватилась за косяк булочной, перед которой две недели назад высматривала «скорую» для больной Ганы. Тетя отлепила мои пальцы и волочила дальше. Она так спешила, что почти бегом бежала, но было уже поздно.
— Калаш Ян, — объявляло радио. — Состояние удовлетворительное. Калашова Марта, состояние тяжелое. Караскова Дагмара, состояние не меняется, Карасек Карел, состояние тяжелое, Карасек Ота, состояние не меняется, Караскова Роза…
Это была мама. Голос как будто на секунду замялся. Тетя тянула меня дальше, и я уже не упиралась. Мне вдруг захотелось убежать, как можно дальше, и спрятаться от слов, которые я уже предчувствовала.
— Скончалась, — сказал голос, больше я ничего не слышала, потому что разрыдалась в голос. Я громко всхлипывала и вопила: «Нет, мама, нет!».
Люди на нас оборачивались, наверное, думая, что я просто капризный ребенок, который не слушается своей мамы, и укоризненно качали головами. Но я ничего не замечала. Только ужасное горе, одиночество и холод, мне тоже хотелось умереть. Я почувствовала, как кто-то поднимает меня на руки и прижимает к себе, и на долю секунды понадеялась, что это все ошибка, и мама пришла меня утешить, но это была всего лишь тетя Ивана. Она уносила меня с площади, и по щекам ее текли слезы.
   
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
 
Март — май 1954
 
Я ошибалась, когда думала, что большее горе и бессилие, чем принесла мне смерть матери, мне не пережить. В течение недели умерли Дагмарка, потом Отик и, наконец, отец. Мне не было и девяти лет, и я осталась на свете совсем одна. Моя жизнь остановилась, прямо как часы на стенах папиной мастерской. В ней была лишь тоска, страх будущего и бесконечное одиночество.
Тетя Ивана переселила меня из чулана в детскую. Она укладывала меня в кровати старшего сына Густава, сидела в ногах и держала за руку, пока я не засыпала. По утрам она тоже оказывалась там, когда я просыпалась, вытирала мне слезы, которые я не могла остановить, разговаривала со мной, когда ей казалось, что я впадаю в отчаяние.
Утра бывали самыми тяжелыми. Во сне действительность исчезала, я возвращалась в свой родной дом. Мама снова стояла у кухонного стола, пекла пирог по рецепту бабушки Карасковой, который папа любил больше всего, или сидела на диване и читала один из своих любимых выпусков «Вечеров под лампой» [1]. Они хранились в коробке из-под обуви на шкафу в спальне, и папе всегда приходилось их доставать, потому что мама сама не дотягивалась. Отик строил башню из кубиков, а мы с Дагмаркой делали уроки.
Сон этот заканчивался каждый раз одинаково. Открывалась дверь, входил папа, и я говорила:
— На площади объявили, что вы умерли.
А они смотрели на меня и смеялись.
— Тебе просто померещилось, ты же видишь, мы все тут.
И я была счастлива. Но потом я просыпалась, и они как будто умирали заново. Каждое утро я переживала это горе снова и снова, в конце концов я боялась вечером ложиться спать, чтобы опять не потерять свою семью.
Горачеки были со мной очень добры. Даже тетин муж Ярек сказал, что я могу оставаться у них, сколько угодно, правда, это меня только огорчило, ведь мне так хотелось домой. Вернуться к своей прежней жизни.
Эпидемия тифа постепенно утихала. Санитарно-гигиенические меры уже не были такими строгими, первые выздоровевшие возвращались из больниц, пан Горачек — собственно в то время для меня уже дядя Ярек — мог снова ходить на работу, тетя Ивана — готовить в школьной столовой, а я вернулась в школу.
В классе все было так же, но по-другому. Я сидела за своей партой рядом с Ярмилкой Стейскаловой, смотрела на доску, но не видела, что там написано, выводила в тетрадке цифры, но не понимала, что они значат. Я ловила на себе жалостливые взгляды одноклассников и ненавидела их, потому что они после уроков вернутся домой, к своим мамам, папам, братьям и сестрам, а у меня родного дома больше нет. Даже Ярмилка не знала, как меня утешить, и на большой перемене молча протянула мне свой завтрак. Я только покачала головой, уставившись прямо перед собой.
В последующие дни для большинства жителей жизнь в городе вернулась на круги своя, а больные и умершие стали лишь цифрами в эпидемиологической статистике. Всего переболело почти 500 человек, больше 20 из них умерло.
О тете Гане не было никаких вестей, да я и не допытывалась. Мамина сестра Гана Гелерова была для меня чужим человеком. Более далеким, чем тетя Ивана, которая за те несколько недель, что я у нее провела, проявила ко мне больше участия, чем тетя Гана за всю жизнь.
Я даже не знала, жива ли Гана. Я понимала, что следующая ступень после «крайне тяжелого состояния» — это смерть. Не задумываясь особо, я смирилась с тем, что она исчезла из моей жизни так же, как родители и брат с сестрой, а Горачеки просто не рассказывают мне, чтобы не огорчать еще сильнее.
Тетя Ивана считала, что нужно чем-то меня занимать, чтобы не оставалось времени на размышления, и старательно привлекала меня к домашнему хозяйству. Видимо, это подействовало. И хотя мне по-прежнему было грустно, тревога и страх, которые буквально душили меня первые дни после похорон, постепенно отступали. Я начинала привыкать к мысли, что останусь у Горачеков.