Оковы призрачных вод (СИ)

Он погладил Эйтлинн по волосам.
— А твой сын — не просто ребенок. Он еще и фейри. И, что страшнее всего — Дэ Данаан. Кроме того, подумай, Этт. Сколько ему? Дней пять?
— Три. Или четыре, — вздохнула она.
— В эти четыре дня он успел повидать такое, чего многим и за тысячу лет не доводилось. Если ты думаешь, что смерть — это как выдернуть вилку из розетки, или вздремнуть пару часов, то ты ошибаешься. Это страшно, больно, и это меняет тебя раз и навсегда. Так что сейчас ему нужны никак не твои упреки и подозрения — ему нужна твоя поддержка. И любовь. Он думает, что недополучает их, и не знает, что нужно сделать, чтобы это исправить. А потому злится, царапается и кусается.
На Эйтлинн накатила волна жгучего стыда. Она молча уткнулась Киэнну в плечо, не зная, что сказать. Он тихонько похлопал ее по руке:
— Спи, фоморка. Все будет нормально. Дай ему немного времени. Мы выберемся. Обещаю. Спи.
И она уснула.
  
Глава 3. Там, за дальними холмами
 
Карн Гвилатир встретил их запустением. Конечно, древняя обитель королевского рода Дэ Данаан в последние восемь или девять столетий служила им разве что выездной резиденцией, а большую часть времени и вовсе стояла заброшенной (на памяти Киэнна ее посещали только однажды, когда ему едва исполнилось восемь), но увидеть ее такой он все же не ожидал.
— Вот же засранцы! — Киэнн тщетно пытался скрыть восхищение под маской праведного гнева. — Все как есть разграбили! За каких-то тридцать лет! Последний стыд потеряли!
Надо думать, Аинэке здесь и вовсе не бывала. Конечно, на входе в древний сидх лежали охранные заклинания, но здешним умельцам их вскрыть — раз плюнуть. Охота, вне сомнения, шла не за королевскими сокровищами — насколько ему было известно, магических артефактов и даже просто зачарованных вещей в Карн Гвилатире почти не хранилось, а всё прочее волшебный народец не ценил вовсе. Скорее всего, грабеж королевского сидха сделался этаким популярным состязанием в ловкости и отваге: поймай Дэ Данааны кого-либо из них — мало бы точно не показалось. И, тем ни менее, вынесли почти все, что только смогли: нетронутой осталась только система канализации, камин, частично — кухонная печь, да еще диковинные старинные витражи на узких щелях окон.
К последним Эйтлинн приклеилась едва не с порога, как не в меру любопытный мотылек к мерцающей ночной лампе. В сущности, они и были «волшебным фонарем»: если достаточно долго (по меньшей мере, десять-пятнадцать вдохов) смотреть сквозь их разноцветное, прошитое солнцем стекло, поначалу как бы бессодержательная мозаика складывалась в яркую, уже вполне осмысленную и сюжетную картинку, а потом образы, запечатленные в ней, и вовсе приходили в движение, разыгрывая перед глазами безмолвный, но выразительный спектакль. Еще через какое-то время у волшебных актеров появлялись и голоса. Видение доносило и звуки мелодий, и заунывный вой ветра, и рокот волн, и раскаты грома, и холод ночи Савинэ, и жар от дыхания дракона, и целые охапки запахов и прикосновений.
— Что это, Киэнн? О чем это?
Он тоже подошел. Сплетение белого шиповника и золотых лун быстро меняло очертание. Перед глазами шествовала кавалькада закованных в серебряную броню единорогов — высоких, горделивых, широкогрудых. На спине каждого, задрав длинную, шитую золотом юбку до самой талии, восседала светловолосая дева — как водится, наверняка не слишком девственная. Но при взгляде на любую что-то начинало предательски шевелиться, и определенно не только в сердце. Всадницы похлопывали мокрые бока скакунов обнаженными ножками, припадали к струящимся, точно рассветная дымка шелковым гривам, переходя с шага на рысь, а с рыси на галоп. Разгоряченные щеки алели, губы жадно хватали воздух, в ушах свистело… Киэнн заметил, что многие едут по двое, и сидящая позади неизменно крепко прижимается к передней всем телом… А потом почувствовал это упругое, будоражащее прикосновение собственной спиной и ягодицами, услышал, как наездница хрипло и порывисто дышит в шею на скаку, ощутил, как пламя ее нагой кожи обжигает бедра, как скользят по груди ее пальцы, влажные от пота, холодные от испуга… Как мед ее лона течет по ногам, пропитывает собой парчовую попону, щекочет ноздри…
 
— Не знаю, Этт. — Он усилием воли отвел глаза и гипнотизирующее видение развеялось. — Я даже не уверен, что мы с тобой видим одно и то же. Вроде бы это — разновидность фетча, но такая, особенная. Кажется, она работает с подсознанием и извлекает из него тайные желания, навязчивые идеи, превращая в картинки. Такое себе галлюциногенное кино. А может быть…
Только тут он заметил, что глаза Эйтлинн подернуты такой же поволокой жадной похоти.
— Ка-а-акую себе возьмеш-ш-шь? — бархатисто прошептала она и медленно опустила ресницы. Ее прозрачные веки подрагивали. Киэнн осторожно прикрыл ей глаза ладонью, позволяя пробудиться. Она со смехом фыркнула и упала ему на грудь:
— Хороши амазонки!
— Почему мне кажется, что ты зашла дальше, чем я? — усмехнулся Киэнн.
— Наверное, потому что ты прав?
Киэнн подсадил Ллеу на другое окно с волшебным витражом (он был почти уверен, что рассказанная там история также отнюдь не безобидна, но просто не хотел, чтобы Эйтлинн лишний раз нервничала):
— Посмотри-ка пока сказку про драконов, Лу!
И нетерпеливо увлек фоморку в дальние — такие же пустые, темные и обнаженные — покои, чтобы спешно, стремительно, точно в безумной скачке широкогрудых единорогов, окунуться в ее истекающее медом пекло, яростно пульсирующий водоворот, чувствуя пронизывающий холод гранитной стены лопатками… Лед предвечной бездны, пламенное дыхание Муспелльхейма, живая влага талых вод, горячий сок, бегущий вниз по ногам...
Ты — мой недуг, ты — мой грех, ты — мое искупление…
— Этт…
— М-м-м?.. — она обмякала, уронив голову ему на плечо.
— Те амазонки…
— Мне на них больше не смотреть?
Киэнн поцеловал ее в висок.
— Сколько пожелаешь.
Пустующий Карн Гвилатир, за неимением лучших альтернатив, Киэнн обставил все теми же иллюзиями — по памяти скопировав прежнюю обстановку сидха. Достаточно точно скопировал, конечно, но быть иллюзией она от этого не перестала. Сказал Эйтлинн, что только на первое время. «Первое время», как водится, затянулось. Иллюзии служили исправно, но, разумеется, время от времени развоплощались в самый неподходящий момент: сложенные на полки комода вещи то и дело рассыпались по полу и раскатывались по углам, спящие жильцы падали с предательски исчезающих кроватей, не вовремя присевшие в иллюзорные кресла гости шлепались на пятую точку.
Поначалу Эйтлинн только смеялась, потом все же стала потихоньку ворчать. Особенно, когда юный Ллевелис, которому такой образ жизни как раз пришелся более чем по душе, выучился рассеивать иллюзии самостоятельно и превратил это дело в веселую забаву. Веселую больше для него самого, но не для жертв этого развлечения. Мальчишка выбирал момент, когда кто-либо меньше всего ожидал, что стул или кровать исчезнет прямо под ним, с исчезнувшей полки свалится графин, а вода из исчезнувшего уже в полете графина выльется за шиворот — и с наслаждением проделывал этот фокус. Киэнн только втихаря посмеивался. Фоморка долго терпела, но потом все же вознамерилась задать хорошую взбучку им обоим: и сыну, и мужу. Тут Киэнн, разумеется, принял весь удар на себя и в очередной раз пообещал в ближайшее время покончить с иллюзиями — дабы не провоцировать юного короля на шалости подобного рода.
Ну и… Все осталось по-прежнему. Не то, чтобы Киэнн сознательно врал Эйтлинн, он действительно собирался все исправить, но, признаться, слабо представлял себе, как это сделать. Идеальным выходом, с точки зрения моральных норм фейри, было украсть что-то взамен украденному у самого похитителя. Но при этом украсть полагалось что-либо не менее ценное, или выкрасть свою же вещь обратно. И дело даже не в том, что с кражей Киэнн все еще мог не справиться — это как раз его не слишком пугало — но такая манипуляция отняла бы уйму времени и сил. Того самого времени, которого у Киэнна, с большой вероятностью, оставалось в обрез, а потому куда больше он хотел посвятить его Ллевелису. Маленькому королю предстояло узнать и понять множество важных вещей, и большинству из них научить мальчика мог только Киэнн.