Оковы призрачных вод (СИ)

Как ей казалось, Киэнн вполне мог открыть портал куда-то к берегам Эльфагир прямо из пещерной лаборатории пикси, но невесть почему не стал этого делать. Эйтлинн, конечно, старалась внушить себе, что на то есть веские причины, но, по правде сказать, подозревала, что виной всему лишь его нынешняя необычная рассеянность: Киэнн точно то и дело забывал (при его-то абсолютной памяти!) или нарочно не хотел вспоминать о Глейп-ниэр и ее власти над окружающим миром. А потому они успели пересечь гиблую трясину пешком (Киэнн попросту заморозил ее, позволив Эйтлинн идти по предательской хляби как посуху) и пройти еще какое-то расстояние по болотам, прежде чем Дэ Данаан, точно очнувшись ото сна, тряхнул головой, что-то неразборчиво проворчал себе под нос и, повозившись немного с фамильным артефактом, распахнул огненную дверь.
— Нам туда, пошли.
Эйтлинн не задумываясь шагнула в проем. Ее встретила незнакомая, слегка оглушенная вызовом девица с колючими чертами лица и немного кричащим макияжем. Глейп-ниэр, как и вся магия межпространственных перемещений, требовала некого якоря для заземления портала, но этим якорем мог послужить любой живой фейри. Во что оно ему обходилось, Эйтлинн не знала, но эта явно была не слишком рада нежданному визиту короля.
Киэнн прошел следом и сдержанно кивнул колючей:
— Извини, Ош, нам нужно было побыстрее. Тебе не повезло прийти мне на ум первой. Вечного цветения твоему терновнику!
Лунантиши, сообразила Эйтлинн. Терновая фейри перестала морщиться так, будто ее ужалил целый рой ос, и даже попыталась состроить Киэнну глазки. Получилось довольно жутко, хотя и многообещающе. Но тот уже колдовал над рекой, призывая иллюзорную ладью. Из рассветной дымки привычно поднималась изогнутая то ли лебяжья, то ли драконья шея — в этот раз определенно больше походило на морского змея. Перья-чешуйки полусложенных резных крыльев мрачновато сверкали гранеными изумрудами, перепончатые лапы-весла медленно покачивались, потихоньку загребая волну в охапку, холодное молоко лунного света тягучими каплями стекало по мокрым бокам. Путники взошли на борт, и чародейская ладья раскрыла крылья, скользнув по течению.
Серебристая тропа зачарованно дремлющей реки знакомо бежала под темно-малахитовыми сводами ночного леса. Вот костлявая драконья лапа раскидистого дуба оперлась пальцами-корнями о каменистый обрывистый берег. Там рябиновый куст рыжехвостой лисицей спустился к водопою. Здесь ветхий камышовый шалаш козлоногого уриска испуганной дневной птицей прижался к пенной щеке водопада…
Кормчий правит насквозь – и серебристые струи покорно расступаются, срывая маску преграды с влажного лика скалы. Поток замедляется и торопливо темнеет, точно опрокинутая бочка черничного сока. Небо окутывает двух фейри в ладье белым пухом, меланхоличные белесые тени болезненно тянут к ним свои изможденные руки под черной луной.
Киэнн хмурился, золотое пламя его кудрей угасло и темной грозовой тучей стекало на спину. Должно быть, в первый раз его вели через черную дыру Межмирья под охраной и связанным – хотя куда он мог бежать? Его ожидал один год жизни в Сенмаге – мире, из которого он был когда-то извлечен в младенческом возрасте и в котором за всю свою недолгую жизнь так и не удосужился ни разу побывать – а затем неизбежная смерть. И черная сквозная рана луны в простреленном небосводе наверняка казалась ему, по меньшей мере, дурным предзнаменованием…
Последний всплеск черничного моря, точно затихающий крик подстреленной птицы – и черно-белый негатив обретает цвета и запахи реальности. Крепкий сгусток портовых ароматов, приправленных горечью дыма, кисловатым привкусом пота с примесью всех прочих человеческих выделений, да пряной ноткой ванили, струящейся из приоткрытых дверей утренних пекарен, яростно ударил в отвыкшие ноздри. Эйтлинн закашлялась, глаза слезились. Надо же так отвыкнуть-то за четыре года! Сероватые костяшки домино – железобетонные коробки небоскребов – с черным нагромождением горделивого Сирс-Тауэр во главе, чопорно выстроились вдоль прибрежной линии, разноцветные поплавки прогулочных яхт старательно блюли порядок и иерархию. Эльфийский челн спрятал лебединую шею под крыло и притворился небольшим парусным катамараном, патриотично раскрашенным четырьмя алыми звездами Чикаго на бело-голубом полотне.
 
Киэнн напряженно перебирал звенья Серебряной Плети, как рьяный монах четки. Катамаран между тем целенаправленно шел на юг, подальше от многолюдных сверкающих проспектов Чикаго-Луп, потихоньку подбираясь к узкому, монотонно-каменистому пляжу, должно быть, где-то на границе Соут Чикаго и Ист Сайд. Берег ерошился бурой, выгоревшей за лето сорной травой и сухими стоячими метелками тысячелистника, на мелководье то тут, то там болтались черные, раздувшиеся, как трупы утопленников, гнилые доски.
— Будешь собакой, — наконец выпустив цепочку и точно вернувшись из транса, проговорил Киэнн. Во взгляде читались досада и разочарование, причину которых Эйтлинн пока не улавливала.
— Надеюсь, это не замаскированное оскорбление? — попробовала улыбнуться она. Улыбка получилась, вероятно, кисленькой, и одними губами.
Глаза Киэнна тоже не смеялись:
— Обычно я не утруждаю себя маскировкой.
Эйтлинн поморщилась. Ей не слишком нравилась такая перспектива, хотя решение она находила и впрямь разумным: человек с собакой выглядит куда более повседневно и естественно, чем человек с фомором (с точки зрения среднестатистического американца, скорее всего, рептилоидом). И все же влезать в шкуру животного ей не хотелось.
— И какого черта у вас так не любят мимиков…
Вопрос был, по большей части, риторическим. Мимики — маги, способные копировать внешность разумного существа — наверное, были таким же кошмаром магмэллиан, как некроманты — извечным кошмаром людей. Древняя магия имперсонификации по своей технике отличалась от общеизвестной трансформации и многими считалась утраченной еще несколько тысячелетий тому назад, кажется, как раз с падением фоморов. Конечно, ходили слухи, что запретное и порочное искусство все еще где-то тайно хранится неким мрачным кругом посвященных, что мимики-имперсонификаторы время от времени появляются то тут, то там и дискредитируют честных фейри (как будто такое явление, как честный фейри вообще существует!), но все это смахивало на байки и фольклор. Похоже, что фоморы так затравили бедных Детей Маг Мэлла своим мастерством имперсонификации, что те по сей день не избавились от предубеждения относительно этой сферы магии.
А ведь было бы так здорово просто принять облик заурядного человека!
— Киэнн, ведь люди — не фейри, с точки зрения большинства наших — вообще животные. В них точно нельзя трансформироваться?
Он покачал головой:
— Я не знаю как. И вообще наши кривят душой. Детеныша макаки нельзя сделать подменышем-фейри, ребенка человека — можно.
Эйтлинн хотела еще что-то сказать, но потом просто обреченно кивнула:
— Понадобится твоя помощь.
Трансформироваться в собаку она никогда не пробовала. Легче всего ей давались облики морских животных: акулы, касатки, гигантского кальмара, мурены. В крайнем случае — крупного альбатроса. А собака… Больно надо оно ей было!
Киэнн тоже кивнул, чуть дернув уголками губ:
— Я постараюсь сделать трансформацию не слишком болезненной. Но, если что, пожалуйста, не кричи.
Эйтлинн невольно сжалась в комок:
— Только не в болонку какую-нибудь, — храбрясь, проворчала она.
— Ретривером будешь. — Киэнн придвинулся ближе и положил ладони ей на макушку. По телу прошла колючая волна.
 
Эйтлинн покрепче стиснула зубы, ожидая такой же пытки, как четыре года назад, когда никс впервые превращал ее в тюленя. Но, на удивление, процедура больше походила на особо интенсивный массаж, может быть, иногда с сопутствующей депиляцией. Или скорее некой депиляцией наоборот, когда волоски вытягивали, заставляя расти, крепнуть, густеть. Ей до внутреннего зуда припекло спросить, кому сказать спасибо: навыкам Киэнна или собственному, уже достаточно натренированному для трансформаций телу, но гортань успела видоизмениться настолько, что ничего, кроме собачьего лая из нее не вылетало. Впрочем, его звук чуткому уху Эйтлинн казался немного фальшивым, точно лаяла не настоящая собака, а актер озвучки за кадром. Интересно, люди это тоже услышат? Надо постараться держать язык за зубами.