Гений (СИ)

— Это месть или знак?
Эхо вернуло слово: «Знак», он медленно поднял голову, глядя на постамент, за который держался — на нём сидела птица. Белая и гладкая, как фарфоровая чашка, настолько идеально выполненная, как будто вот-вот повернёт голову и посмотрит на этого непутёвого наследника, возомнившего себя хозяином. Она была какая-то слишком белая, как будто её вымыли специально.
«Здесь был Барт?»
Статуи на Аллее Духов традиционно никогда не мыли и не чистили без особых ритуалов и специально обученных людей, потому что некоторые статуи были невероятно древними и требовали сверхбережного отношения. Двейн об этом знал, кроме него здесь был только Барт.
«Комнату свою лучше бы вымыл, поросёнок.»
Он отпустил постамент и пошёл в сторону Дракона, потому что оставил там пустую флягу, убрал её в карман, посмотрел на поток воды, уходящий в решётку ливневой канализации под стеной храма, подумал, что нужно всё-таки принести нормальную жертву, более уважительную. Достал нож и уже хотел рассечь ладонь, когда заметил какие-то палки и куски ткани в урне для возжиганий у ног Дракона. Поворошил их ножом, убеждаясь, что это огарки от ароматических палочек, тряпки и шкура от колбасы.
«Барт. Только он мог принять священное место за мусорник. Мастер уборки.»
Стало так смешно, что желание резать руку и поливать статую кровью, пытаясь проявить уважение, запоздавшее лет на десять, стало выглядеть безнадёжно жалко и глупо.
«Кому я собираюсь что доказывать? Я приволок в этот дом Барта, который положил в жертвенник шкуру от колбасы и тряпку, которой мыл статую. Это никому не переплюнуть.»
Он стоял у постамента Золотого Дракона, опираясь на край локтями, в одной руке держал нож, а второй рукой держался за лоб, не в силах перестать смеяться. Посмотрел вниз, где вода уже поднялась почти до колен, запрокинул голову и вопросил небеса и Золотого:
— А нормальный знак ты мне дать можешь?
Эхо долго молчало, потом вернуло последнее слово: «Можешь», как-то неуверенно и размыто, как будто разговаривать с тем, кто не слушает, всё равно бесполезно, так зачем тратить силы.
— Браслет верните, — устало вздохнул он, осматриваясь, заметил краем глаза браслет на постаменте птицы, но когда посмотрел туда ещё раз, его не было. — Ну и ладно, у меня их много, другой найду.
Эхо вернуло: «Найду», больше разговаривать с самим собой желания не было. Всё казалось таким глупым, что он спрятал нож, достал спички и поджёг всё, что Барт накидал в священную урну для возжиганий, бросил туда же свой платок, которым вытирал лицо после удара ветки — всё равно в крови, развернулся и пошёл обратно, против волн на камне, противоречащих здравому смыслу. Когда он дошёл до начала аллеи, дорожка уже была сухой, вода ушла вся, не оставив даже луж.
Он вызвал группу и приказал телепортировать его на базу отдела.
* * *
На базе в первую очередь решил пойти вымыться, даже отчёты слушать не стал — Док у входа глянул ему в глаза печально и сразу же отвернулся, это значило, что Двейну не лучше, и что других новостей нет, а всё остальное было не срочно.
По дороге к душевой ему попались навстречу бойцы из дежурной смены, вполне бодрые, он поздоровался спокойно, мысленно напоминая себе о том, что о его планах и визите к матери никому не известно, в их глазах он всё тот же, что и вчера.
Перед своей личной душевой он разделся, уже предвкушая горячую воду на замёрзших мокрых ногах, открыл дверь и замер — в центре комнаты стояла сверкающая хрустальная птица, та же самая, о постамент которой он опирался только что на Аллее Духов. Она смотрела прямо на него, а он стоял перед ней, голый, ошарашенный и окончательно ничего не понимающий в этой безумной жизни. Сделал шаг назад и закрыл дверь. Опять открыл — птица никуда не исчезла. Подошёл ближе, и понял, что она не хрустальная, она ледяная, и уже начала таять, охладив пол и воздух вокруг себя настолько, что стоять там босиком вообще не хотелось. Он вышел, переоделся, решил всё-таки навестить Двейна и задать несколько мистических вопросов.
 
И как только открыл дверь палаты, на него уставилась ледяная птица.
Птицу обнимал Двейн, прижимаясь лицом к её хрустальной прохладе, услышал щелчок двери и обернулся, посмотрел на Шена. Шен закрыл дверь, сел на кровать напротив и сказал:
— Ты водил Барта во дворец?
— А кого мне ещё туда водить? — хрипловато ответил Двейн, попытался изобразить улыбку: — Не самому же отмечать свой день рождения.
Шен вздохнул, в очередной раз думая о том, что даёт Двейну не то и не так — нужно было устроить большой праздник, а теперь уже поздно. Тихо сказал, мягко, но с долей предостережения:
— Тебе нельзя приводить новых людей на Аллею Духов, ты ещё не официальный.
Двейн посмотрел на него, не отрывая щеки от ледяной птицы, усмехнулся и закатил глаза:
— Ну накажи меня, что теперь делать? Я его уже привёл.
— Ты не в том состоянии, чтобы тебя наказывать.
— Я знаю, — улыбнулся Двейн. — Я слегка поистрепался, спасая твою никчёмную жизнь.
— Я знаю.
Они оба замолчали, Двейн обнимал птицу, Шен смотрел на его мятые бинты, мысленно отвешивая Доку пинка за такое качество ухода за пациентом. Двейн приоткрыл глаза, серьёзно спросил:
— Что-то случилось?
— Был в доме Хань.
— По какому вопросу?
— По поводу моей женитьбы на Призванной.
Двейн поднял брови, оторвался от птицы и сел на кровати, точно так же, как Шен. Шен оценил его позу, которую он осознанно или автоматически скопировал с его позы один в один, посмотрел на его лицо, видя одновременно себя и дядю, только молодого, ещё не спившегося. У дяди бывали периоды просветления, иногда он даже разговаривал с «белым отродьем», давал советы с высоты своей мудрости. Один из них звучал как: «Никогда не закрывай бутылку, которую уже открыл, просто допей, разбей и потребуй ещё одну. Всегда иди до конца, пока можешь идти, а когда не сможешь — ползи, это медленно, но тоже нормально».
— И? Что сказала старшая Хань?
Двейн смотрел на него в ожидании ответа, а Шен медленно начинал улыбаться, всё сильнее и глубже вникая в прелесть формулировки этого вопроса.
«Она — Хань, не Кан, уже больше двадцати лет как. Почему я должен считаться с её мнением? Она меня бросила. Она бросает меня каждый раз, когда делает этот пренебрежительный жест своей белой тонкой ладонью, а я возвращаюсь, как бумеранг. Это законы физики. Вот только они не всегда работают.»
Опустив глаза, он посмотрел на ледяную птицу, настолько детальную, что было ясно, что без магии здесь не обошлось, она стояла в тазике, в котором Док обычно замачивал бинты, там медленно накапливалась вода.
«Какой хозяйственный пацан, и на Аллее Духов прибрался, и тазик нашёл. Надо брать, однозначно, в семье такой пригодится.»
Двейн настороженно позвал:
— Шен? Что она сказала?
Шен медленно поднял глаза к лицу Двейну, пытаясь по этому лицу понять, как он сам сейчас выглядит, он почему-то не чувствовал. Двейн смотрел на него так внимательно, как будто пытался душу прочитать по глазам, и что-то там такое видел, что на его лице сама собой начала появляться наполовину сумасшедшая, наполовину злорадная улыбка.
«Он отражает меня. Это я сошёл с ума и злобно радуюсь этому событию.»
От этого понимания стало теплее внутри, как будто называние вещей своими именами уже было шагом к успеху. И он назвал по имени следующую важную вещь:
— Старшая Хань мне отказала.
— И что ты планируешь делать?
— Я планирую дать понять этой слишком уверенной в собственной неуязвимости женщине, что отказывать мне — очень плохая идея.
Двейн усмехнулся, опустил глаза, нервно погладил птицу и сказал, осторожно подбирая слова:
— Перефразируя господина нашего Альберта, «а таки есть ли у тебя силы, чтобы так себя вести?»
Шен тоже усмехнулся — Альберт говорил это о деньгах, он считал, что для любой наглости есть оправдывающая сумма.