Плюшевая девочка

Я кивнула. Что еще я могла сделать. Я хорошенько запомнила его слова и хотела верить в каждое из них, но это было не очень просто.
Мне показалось, что Тони устал. Он выглядел усталым. Каким-то изможденным. Наверное, в последнее время у него было много работы и он не успевал выспаться.
Он встал с дивана и спросил, не хочу ли я еще выпить, но я еще не допила предыдущую банку. Он тем не менее достал из холодильника пару новых банок и одну поставил передо мной на журнальный столик. Он сделал пару глотков, глядя в телевизор. А потом посмотрел на меня. Он убрал мне волосы за ухо и сказал, что с удовольствием готов приступить к работе и придумывает, как меня снимать.
  
XVII
 
Студия Тони была похожа не на студию, а на обычную комнату. Там была не убранная диван-кровать и письменный стол, на котором лежал ноутбук, газеты и обертки от шоколадок. Там валялись бумажки и всякий хлам.
Мне было легко и как-то иначе, чем раньше. Я, наверное, была немного пьяна. Я не привыкла к алкоголю. В одну из семейных поездок я под давлением со стороны мамы попробовала вино из ее бокала. Она считала, что хорошо было бы научиться европейским обычаям. Напиток был таким отвратительным и горьким, что я удивилась, как мама накачивается каждый вечер на террасе и восхищается тем, что вино всегда вкуснее там, где рядом растет виноград.
Тони достал камеру из сумки и попросил меня встать к белой стене. Его камера была меньше, чем я себе навоображала. Я думала, что у фотографов всегда такая длинная труба, которой они прицельно ловят спортсменов на соревнованиях.
Тони захотел, чтобы я приняла естественное положение. Позировать еще не надо. Достаточно, если я буду самой собой. Он сказал, что сначала установит свет или что-то такое. Он присел на край кровати и стал щелкать. Было трудно решить, куда деть руки. И как держать ноги. Было трудно привыкнуть к тому, что меня кто-то снимает. Я сама себя снимала, гримасничала перед камерой телефона, пробовала разные выражения, которые перед другими не рискнула бы принять. Сейчас я, наверное, была слишком серьезная, потому что Тони попросил меня расслабиться.
Он периодически смотрел снимки, потом снова направлял камеру на меня и сказал, что все теперь в порядке.
Он опустил камеру и захотел, чтобы мы вместе подумали, какую одежду мы дальше возьмем. То маленькое платье. Крошечные шорты, которые он мне купил. И затем, конечно, можно было бы…
Но почему он сказал, что мы возьмем?
Я с пакетом закрылась в туалете. Поставила его на стиральную машину, на ней стоял дохлый искусственный цветок в горшке. За занавеской в горошек был душ, над ним на веревках сохли футболки, трусы и носки. Я готова была положить свою одежду на крышку унитаза, но желтые пятна на ней заставили меня передумать. На краю унитаза и на баночках на полках был толстый слой пыли, такой же, как на листах пластиковой пеларгонии. А может, это был какой-то другой цветок.
Моя гримерка была не фонтан. Я надела платье, то, короткое. Посмотрела в зеркало на свое лицо. Я была готова сниматься.
Я позировала. Еще позировала. Еще и еще. Тони попросил меня сесть рядом. Он хотел показать, что получилось.
На экране мелькали мои фотографии. Тони сказал, что я все делаю правильно. Он считал, что у меня отличное сочетание внешности и поз. И что не все люди с красивым лицом умеют фотографироваться. Многим из них чего-то не хватает. Немножко души. Они закрываются и становятся бесчувственными, кажется, будто в глазах у них лишь пустота.
Объясняя это, Тони придвинулся совсем близко. На его лице были рытвины, как маленькие кратеры, но большинство их них было закрыто щетиной.
Он предложил попробовать кое-что другое. Он потер подбородок, помогая себе думать пальцами.
Кое-что сумасшедшее. Шаловливое.
Почему бы и нет. Мне это подходит, особенно раз я уже удачно поработала. И с этой работой справлюсь.
В голове слегка гудело.
Я почувствовала руку Тони на шее. Он касался моих волос. Он предложил уложить волосы по-другому. Можно убрать хвостик и оставить волосы распущенными. Он пах сидром, или это от меня пахло.
 
Мне не особенно нравилось, как он перемещал свою руку, но и убрать ее я не попросила.
Я сделала, как он просил. Распустила волосы.
Еще фото. Еще позировать. Снова переодеваться. Улыбки, гримасы. Клоунада и глупые шутки.
Тони считал, что дальше нужно было снимать так, что мое тело было лучше видно. Лучше видно? Оно и до этого не было особенно скрыто.
Тони предложил мне остаться только в нижнем белье.
Я не знала, что на это ответить.
Действительно не знала.
Я стала сомневаться, хорошая ли это была идея – фотографироваться.
Тони спросил, листала ли я когда-нибудь каталоги одежды. Там всегда много страниц с фотографиями в купальниках и белье.
Не то что бы, я засомневалась, но Тони ответил, что за такие фото больше платят. Такие просто маст хэв в портфолио.
Было как-то неловко слышать, как взрослый пытается говорить по-молодежному.
Тони положил на стол пятьдесят евро. Я не собиралась соглашаться, но ничего другого тоже не могла придумать. Так что почему бы и нет, деньги всегда нужны.
Я пошла в туалет снимать платье – что само по себе смешно – и вернулась снова к камере, как бы защищаясь руками, но потом осмелела и вела себя, как профи. Когда мы сняли все, что хотел Тони (руки на пояснице, руки запущены в волосы, руки наверху на стене, спина выгнута, губы сомкнуты, лицо злое), у него снова появилось задумчивое выражение. Он спросил, как насчет того, чтобы снять вообще все.
Гав, не волнуйся. Я этого не сделала. По-моему, это было слишком.
Я сказала, что, возможно, когда-нибудь.
Когда-нибудь в другой раз. В какой-нибудь другой жизни.
Тони сказал, что за эти фотографии он заплатит сотню, и я уверена, что он бы так и сделал, но я оделась в свою одежду и сказала, что мой поезд скоро отходит и мне надо успеть на него, хотя у меня даже билета не было.
Я решила, что, если он еще предложит какую-нибудь глупость, я ударю его между ног. Но я не была уверена, что смогу.
  
XVIII
 
Вся эта штука кажется странной. Я имею в виду мой возраст. Мне кажется, что произошло какое-то недоразумение.
Я должна быть старше, чем я есть. Пятнадцать. Не совсем соответствует. Я должна была больше прожить.
Возраст – это только цифры. Я это слышала много раз. Так говорят женщины маминого возраста, которые считают себя моложе, чем на самом деле. Они носят леггинсы, примеряют в молодежных магазинах одежду, которая им мала, торчат на Фэйсбуке до ночи, делают селфи, на которых губы уточкой (мама такое делает всегда с одной подругой, когда они, так сказать, развлекаются) и иногда танцуют в ресторанах на столе (мама и это делала, судя по фоткам в телефоне) – и это никого не делает молодым.
Жаль, конечно.
И морщины совсем не сглаживаются, хотя на них наносят все эти дорогущие крема, как тот стоивший почти сотню крем вокруг глаз, которым папа однажды случайно намазал руки после душа и довел маму практически до истерики.
Я уже давно взрослая. Мне было семь, когда я сообщила, что у меня должно быть право голосовать, раз у взрослых оно есть. Я этого сама не помню. Может так оно и было, а может и нет. Мне так рассказывали.
Проблема в том, что все хотят быть теми, кем они не являются.
Молодые хотят быть взрослыми, а взрослые – молодыми. Редко кто доволен тем, какой он в данный момент, и я не исключение.
Возьмем, к примеру, папу. Этот с трудом двигающийся человек весит больше ста килограммов, но он не толстый. Не очень.
Он высокий. Немного живот выпирает, летом его можно втянуть, чтобы пиджак застегнулся. Немного сутуловат. Немного чувства юмора.
Когда я была маленькая, я хохотала над его шутками, хватаясь за живот…
Русые, но все-таки какие-то бесцветные волосы, которые еще, наверное, с младенчества уложены на пробор и за которыми он ухаживает в парикмахерской четко раз в месяц. Выдергивать вылезающие как попало седые волоски он перестал, поэтому на его голове постоянно возникают напоминания о его возрасте. Из ушей наружу выглядывает кучерявая шерсть, что наводит на мысль о лишайнике, который мы искали в лесу на уроках биологии. Неудивительно, что он никогда не слышит, что ему говорят. На самом деле он довольно старый. Старше мамы, которая тоже старая, но пытается казаться другой.