Легионер

— Достаточно, — насупилась Лана. — Сюда?
Майор Рипли кивнул, коротко ответил на приветствие Ходока и Эрнестины и сделал шаг в сторону.
В большой палате царил мягкий полумрак. Оборудование, перемигивающееся разноцветными огоньками… несколько людей в штатском… всё это Лана рассмотрела потом. В первую секунду она увидела только кровать и человека на ней. Незнакомого человека.
Серая кожа, обтянувшая череп, была едва видна под мешаниной трубок и проводов. Рука поверх одеяла напоминала паучью лапу, ссохшуюся и страшную. Прозрачная маска, закрывала рот и ноздри, но смысл её оставался тайной: судя по всему, за человека на кровати дышал один из приборов… неужели это — Конрад Дитц?
Бесцветные губы слегка шевельнулись под маской, измученные глаза заискрились. Сидящая на единственной табуретке справа заплаканная толстуха, похожая на содержательницу дешёвого борделя, обернулась и неожиданно легко поднялась на тумбообразные ноги. Скомканные бумажные платки посыпались с подола безвкусного цветастого платья на пол, где уже валялась целая груда таких же.
— Садись, деточка. Садись. Говорить старик Конни не может, но может писать — видишь планшет?
Лана осторожно присела на табуретку и уловила в глазах отца вопрос, направленный… ну да, кто-то был так наивен, что думал — Стерва с Ходоком останутся в коридоре? Ага, сейчас.
— Сэр, — Эрнестина Дюпре отдала честь, неловко откашлялась и повторила: — Сэр! Я — лейтенант Дюпре, командир взвода, в котором служит капрал Дитц. Со всей ответственностью заявляю вам, что такой подчинённой и такой дочерью можно только гордиться. И заверяю вас, что мы с капралом Дерринджером проследим за тем, чтобы во время пребывания на Алайе ни один волос не упал с её головы. С вашего позволения, сэр.
Она коротко склонила голову, поманила за собой Ходока и выскользнула за дверь. Мужчины — Рипли; высокий костистый джентльмен средних лет с безупречной выправкой, на котором гражданский костюм сидел, как на корове седло; и неопределённого возраста замызганный лохматый тип, похожий на портового забулдыгу, по случаю разжившегося почти чистой рубашкой — вслед за толстухой отошли подальше.
"Засранка" — извлекла из виртуальной клавиатуры подрагивающая рука Конрада Дитца.
— А ты что же, решил удрать, не попрощавшись? — деланно возмутилась Лана сквозь комок в горле. — Свинство это с твоей стороны, па!
"Не заводись".
— Не буду. И даже плакать не буду.
"Правильно. Плакать глупо. Жизнь это дорога, но и смерть — тоже дорога. Просто она ответвляется от жизни, вот и всё".
— Да, па.
"И любая дорога начинается с обочины, запомни это. Когда-то я этого не знал. Потом знал, но забыл. А потом я увидел на обочине рыжую девчонку, и моя дорога сразу стала длиннее".
— Спасибо тебе, па.
"Не стоит. Сейчас я дошёл до развилки. И мне не о чем сожалеть. Конечно, я хотел бы дождаться внуков и вывести их на дорогу, как тебя когда-то. Не судьба".
— Прости меня, па, я… я не успела…
"Мне не за что тебя прощать. Я могу только надеяться, что и тебе не за что прощать меня".
— Конечно, не за что!
"Хорошо. И вот что. Обещай мне, что если ты увидишь человека на обочине, ты поможешь ему выйти на дорогу".
— Обещаю, па.
"Молодец. А теперь давай споём. Сочельник, все-таки. Ты не забыла нашу песенку?".
— Не забыла, па. И не забуду.
Лана сглотнула. Первые слова дались с трудом, а потом голос набрал силу:
 
 
Колокольчики звенят радостно в пути.
 
Колокольчики звенят, чтоб веселей идти.
 
Грог по кружкам разольём и не ляжем спать.
 
На дорогу мы пойдём — Рождество встречать!
 
 
 
И люди в палате подхватили знакомый мотив:
 
 
 
Рождество встречать! Рождество встречать!
 
Санта, торопись, мы устали ждать! [10]
 
 
Они пели, и человек на кровати улыбался, радостно и немного застенчиво, как хорошо воспитанный ребенок при виде подарков, грудой наваленных под елкой. А когда песня закончилась, он решительно взял правой, совсем не дрожащей сейчас, рукой ладонь Ланы, и прижал её пальцы к красному рычажку под самым большим дисплеем. Многозначительно опустил веки.
 
Дочь Конрада Дитца на секунду зажмурилась, удерживая непослушные слезы. Выпрямилась. И перекинула рычажок.
Приборы взорвались какофонией зуммеров. Минуту спустя в палату быстро вошёл дежурный врач, оценил обстановку одним взглядом и негромко произнес:
— Время смерти…
За окном палаты в чёрном ночном небе расцвели гроздья фейерверка: христиане Алайи и примкнувшие к ним мрины праздновали приход Рождества.
В лазаретах, госпиталях и клиниках не нравится никому. Во всяком случае, когда речь идет о пациентах и посетителях. Возможно, врачи и сёстры получают удовлетворение от своей работы, но его размеры должны быть поистине колоссальными, чтобы компенсировать… всё это.
Белизну стен и пола. Гнетущую тишину. А самое главное — запах. Ведь у чувств и эмоций есть свой аромат, и порой он куда сильнее и вещественнее, чем амбре людей и материальных предметов. Причём если в военных госпиталях (вероятно, за счет контингента) доминирует всё-таки запах борьбы за жизнь, то здесь, в коридоре тридцатого этажа клиники "Лоранс Харт", несло унылой безнадёжностью и неминуемой смертью. Впрочем, коридор был ещё ничего. А вот палата и человек на кровати…
Эрнестина оперлась лопатками о стену справа от двери и попыталась выбросить из головы ощущения, охватившие её в палате отца Локи. Получалось плохо: каждый фактор по отдельности был вполне средним, но всё вместе выходило за любые рамки.
Лейтенант Дюпре была не робкого десятка, но от вида Конрада Дитца её пробрал озноб. Может быть, его запрет сообщать дочери о болезни и приближающейся смерти объяснялся не только страхом за её жизнь? Может быть, он просто не хотел, чтобы Локи увидела его таким? Кто-то там сказал, что запоминается последняя фраза — что, если то же относится и к последнему взгляду?
А люди? Люди в палате! Ну, майор Рипли — понятно. И дядька в скверно сидящем костюме — тоже. Легион как он есть, ни убавить, ни прибавить. Кстати, мужик хорош. На редкость. А что навскидку раза в два старше, так это ничему не мешает. И никому. Жаль будет, если этот красавец сейчас просто уйдёт. Хотя… куда он денется? Уж в мужских-то взглядах Эрни Дюпре разбиралась. Странные мысли рядом со смертным одром? Бросьте, живым — живое!
Но вот тётка… кто мог ожидать, что эта корова способна так двигаться?! Похоже, проводить сержанта Дитца пришли те, кого он когда-то строил в три ряда, иначе откуда бы взялась эта мягкость движений, которой не служил помехой даже изрядный слой сала. Однако если так рассуждать, то и бродяга… а почему нет? Тем более что бродяга какой-то странный.
Лейтенант воспроизвела в мозгу картину целиком, со всеми нюансами, и вдруг поняла, что её насторожило. От бродяги не пахло. Совсем. То есть, какие-то запахи присутствовали, разумеется, но портовый отброс пахнет совсем не так. Да и руки, точнее даже не сами руки, а ногти… ухоженные, хоть и грязные… кто же ты такой? Надо бы обменяться впечатлениями с Ходоком, вдруг что-то конкретное вырисуется.
 
На этом месте размышления Эрнестины были прерваны. Из-за неприметной панели метрах в десяти, оказавшейся дверью, выскользнул врач. Дошел до палаты и, не удостоив легионеров даже беглым взглядом, вошел внутрь. Коридор сразу наполнился верещанием тревожных сигналов, и стоящий слева Ходок кинул на командира вопросительный взгляд. А потом зуммеры стихли, и холодный незнакомый голос отрешенно произнес старую, но от этого не менее страшную формулу. Дальний поворот коридора, поднатужившись, родил двоих служащих госпиталя с каталкой. Бедняжка Локи…