Легионер
— Спокойно, Дитц, — капрал Ким обладал редкой способностью двумя словами уравновесить почти любого психа. Сработало и сейчас. Кажется.
— Спокойно. Потравил — чем?
То, что сам медик, мягко говоря, недоволен услышанным (сигнал чипа Дитц на таком расстоянии не ловился), выдавали лишь желваки на скулах. Ким, кстати, в отличие от большинства легионеров, прозвищем не обзавелся. Не липли к нему прозвища. Так и остался просто Кимом.
— Сэр… сэр, да?… Сэр, я не знаю… там иероглифы… черный цветок на баллонах… звездочки над лепестками…
— Ясно, — катер уже взлетал. — Жди, мы на подходе. Вот что, Дитц… Дитц? Дитц!!! Лобстер, жми, если они действительно нюхнули "Черного лотоса", то я не…
Подгонять пилота не требовалось. Все без исключения бойцы взвода доверяли чутью своего лейтенанта и опыту медика. И если одна решила, что штафирка (вызвавший неприязнь у всех без исключения) врёт, а другой всполошился…
— Лобстер, — негромко проговорила лейтенант. — Тормознешься над краем. Фифа, бери своих и прыгайте. Темно и тихо, ясно? Я эту Дитц не знаю.
— Мэм, — вклинился медик, — у неё явно нарушены функции дыхания, я поймал чип, он выдаёт черт знает что, надо спе…
— Функции дыхания иногда нарушает приставленный к голове ствол. Так что спешить будем, не торопясь, — отрезала Эрнестина Дюпре, не отрывая глаз от экрана. Она (в общем и целом) верила сказанному девчонкой, но чем лучше прикрыта спина — тем выше продолжительность жизни.
Катер ненадолго завис, и дюжина бойцов канула в черноту тропической ночи, беременной рассветом, но всё никак не решающейся разродиться. Сообщение о благополучном приземлении… ещё пять мучительно долгих минут… вот теперь можно.
— Есть визуальный контакт, — невозмутимо доложил связист. Экраны ожили. — Живой объект — один. Если не считать каких-то сусликов и наших на подходе.
— Свет! — рявкнула лейтенант.
Прожекторы залили крохотное нагорье голубоватым мертвенным сиянием, и в их лучах уставившиеся на дисплеи десантники увидели лежащего ничком человека в легком шлеме наземных сил.
Вот он приподнял голову… оперся на локти… встал на четвереньки, подтягивая конечности друг к другу, собирая тело по частям, как игрушку-самоделку из детского набора для моделирования. Поднялся на колени… на одно колено… вздёрнул себя на ноги даже со стороны болезненным рывком. Пошатнулся, но устоял. Постарался выпрямиться, оправил изодранную куртку, прижал руки к бокам, снова покачнулся… расставил ноги в лохмотьях штанов, пытаясь удержать равновесие… удержал.
Это была худшая стойка "смирно" на памяти лейтенанта Дюпре. Это была лучшая стойка "смирно" на ее памяти.
— Уважаю, — негромко и веско произнес сержант Марек по прозвищу "Скунс", старейший и поголовно чтимый боец взвода. — Уважаю.
— Есть за что, — согласилась Эрнестина. — В "Ящерку", ребятишки. Охранение, не спать! Садись, Лобстер.
Из почти ласкового забытья Лану вырвали свет и звук. Звук появился, кажется, раньше, но одного его не хватило, а вот в сочетании со светом — вполне.
На плоскую вершину горы опускалось что-то огромное, черное, внушающее уважение одним своим видом. Посадочные опоры утвердились на камнях и грозный рык двигателей затих. Свет стал менее ярким — или это её глаза притерпелись, наконец. Многообещающе зевнул откинувшийся слип, и из непроницаемой тьмы чрева Левиафана выкатился старый знакомый — "Василиск".
Лане всего несколько раз, ещё в "Сан-Квентине", довелось посидеть за рычагами управления такого красавца, но даже её скудного опыта хватало, чтобы по достоинству оценить мастерство водителя. Тяжеленный и в сравнении с той же "Саламандрой" не слишком маневренный, сейчас "Василиск" буквально крался, почти беззвучно скользя над землёй.
Из правой передней дверцы остановившейся машины выпрыгнула фигура в тактическом шлеме и полной броне. Силуэт заметно утяжеляли контуры гравиподвеса, но двигался человек так, что будь здесь Конрад Дитц — немедленно поставил бы его в пример дочери.
А потом "Василиск" словно взорвался, выбрасывая из своего нутра всё новых и новых людей. Несколько секунд — и за спиной первого человека образовался ощетинившийся оружием полукруг. Часть стволов была направлена наружу, часть — на Лану. Что ж, обидно, но правильно. С чего бы им ей верить?
Лану пошатывало, однако перед приближающимся офицером — лейтенантский пунктир на левом плече сверкал в свете прожекторов почти нестерпимо — она постаралась стать как можно ровнее. Мышцы спины взвыли, сопротивляясь насилию, а уж подъем руки на предмет отдания чести…
— Мэм, рядовая Дитц, мэм!
Некоторое время офицер стоял (стояла?) неподвижно и молча. В черноте забрала отражался кто-то незнакомый Лане и имевший предельно жалкий вид. Что-то вроде отощавшей дворняжки-пустолайки с фермы Кронбергов, ещё более непрезентабельной по сравнению с красавцем Руди.
Потом руки лейтенанта поднялись, что-то щелкнуло, причмокнуло, и шлем покинул свое законное место, переместившись под мышку. И вот тут-то Лана Дитц испугалась по-настоящему.
Белые — не седые, а именно белые как мел — волосы, брови и ресницы в сочетании с черными стрелами родовых знаков без тени сомнения причисляли лейтенанта Дюпре к строго определенному прайду. Как саму Лану — разноцветные глаза.
Когда дочь Конрада Дитца, будучи старшеклассницей, подрабатывала в "Белом котёнке", манера частенько заглядывавших вояк приветствовать друг друга казалась ей граничащим с выпендрежем позёрством. Но сейчас ладонь правой руки сама собой сжалась в кулак и стукнула по левому плечу. Голова склонилась, подбородок уперся в грудь, насколько позволил шлем:
— Рри Зель-Ройт!
— Рри Зель-Гар! — пророкотала лейтенант Дюпре и вдруг оказалась совсем рядом. — Эй-эй, не падай! Ким!!!
Между жалостью и сочувствием есть существенная разница. Принято считать, что жалость унижает. Поэтому лейтенант Дюпре никогда никого не жалела. Убить — никаких проблем, работа у неё такая, но унижать? Дурной тон.
И когда лейтенант поймала себя на том, что, кажется, начинает жалеть Лану Дитц, она самым решительным образом приказала себе не дурить. Девчонка не заслужила жалости. Жалость для слабых. А тем сильным, которых жернова обстоятельств попытались перемолоть, да так и завязли, не справившись с задачей, полагаются сочувствие и помощь. Иногда ещё — хороший увесистый нокаут, чтобы не мешали помогать. В случае Дитц последний пункт был весьма актуален.
Сначала она самым тривиальным образом отрубилась. Ну, это-то понятно: задачу выполнила, помощи дождалась — вот сознание и сделало ручкой. Сложности начались через минуту. Ким, на свою голову почти мгновенно выдернувший девчонку из отключки, столкнулся с отчаянным сопротивлением. Она отпихивала руки медика. Выворачивалась. Требовала бросить её и спасать того парня, Кристенсена. Порывалась куда-то бежать. Мягкие увещевания врача вдребезги разбивались об идею-фикс, полностью завладевшую пациенткой.
— Дитц! — рявкнула Эрнестина, у которой пока хватало забот и без вздорной девчонки. Надо разведчиков послать, наладить освещение и связь под землей, а тут возись ещё с этой! — Сама будешь смирно лежать, или парней кликнуть?
Секунду спустя она прокляла свой язык — такая смесь ненависти и застарелой боли соткалась на измученном лице. Последняя фраза явно была построена неудачно, задев в душе сжавшейся пацанки какие-то струны, которые задевать не следовало.
И без того узкие глаза Кима превратились в брызжущие осуждением щелочки. В силу своей квалификации и положения в подразделении медик обладал определенными привилегиями. И сейчас ясно давал понять командиру взвода, что она… эээ… не очень умная женщина.
— Тихо! Тихо, я сказала! Я Кима в неизвестность не пущу, сейчас ребята там посмотрят, что к чему… посмотрят, говорю, и он пойдет, а пока с тобой разберётся. И не гляди, что он не мрин, мы в Дивизионе не по происхождению делимся, а по способностям. Ну, вот и умничка. Ким, работай.