Жирандоль

– Простите нас за эту акробатику. Я сейчас унесу. – Платон подхватил торбу и зашагал прочь со двора.
Начался выкуп невесты по русскому обряду, с загадками, розыгрышами, торговлей. Жениха заставляли петь и пить, танцевать и кувыркаться. Девки смеялись заливисто, взрослые женщины прикрывали рты, чтобы не вывалить посреди двора охватившее всех веселье. Лев Абрамович с директором завода не смотрели на гулянье, что-то азартно обсуждали, закутавшись в шлейф табачного дыма. Наконец компании удалось пробраться в дом, и перед гостями предстала невеста – фея в голубом с жар-птицей из стекляруса, на оголенной шее поблескивала тоненькая золотая цепочка с каким-то мудреным украшением. Тоня не сумела разглядеть, каким именно, да и лица толком не видела, скорее угадывала, что невеста Айбарушки – чудесная красавица и ему страшно повезло. Вернулся запыхавшийся Платон, присоединился к восхищенному празднику. Но и он без очков не распознал, что же поблескивало на груди у невесты, какое синенькое сияние.
– Очки бы нам, – проронил он между третьей и четвертой рюмкой, – а то народу тьма, а никого завтра не опознаю на улице.
– Да, – кротко согласилась Тоня, – это я виновата, забываха. Прости.
– Люблю тебя, моя забываха. – Он украдкой пожал ее руку под столом, и на этом дискуссия об упавшем с годами зрении, о лицах и нарядах закончилась.
  
Глава 19
 
Бесноватый, бунтарский говор реки беспрепятственно преодолевал неширокую просеку и без стука входил в открытое окно. Вместе с ним пробирался и сырой землистый запах. Аркадий Корниевский раскурил трубку, закашлялся, потер кулаком крепкую, не отцветшую с годами грудь под атласным халатом. Он специально просыпался раньше положенного, чтобы в неспешных утренних сумерках выпить чашечку крепкого кофе под аккомпанемент душистой трубки. К сигарам он так и не пристрастился, а от папирос отвык, они отдавали конской мочой и портянками, фи! Над величавой Миссисипи стелился туман, но привычный глаз уже различал притаившегося огненного тигра, что вот-вот ухватит за бок бесформенное белесое тело, жадно откусит сначала восточное плечо, потом макушку, а вслед заглотит и рыхлое пузо, освободив сияющую гладь для собственных азартных игрищ.
Гарри сидел на крошечной террасе второго этажа старого добротного дома в колониальном стиле: с тупыми колоннами без завитушки, без подмигиваний, с двустворчатыми дубовыми дверьми заниженного фасона – по крайней мере, недостаточного для полковничьего роста. Анфилады комнат разделили уже сами Корниевские, купившие ферму в конце двадцатых у проигравшегося француза. Отец оказался умелым хозяином, даром, что на чужой земле, и оставил Аркадию прибыльное дело с тремя десятками работников и несчетным стадом коров, с пастбищами, поросшими невиданными травами, с могучей рекой, протекавшей по границе владений. Превосходный капитал, как сказали в банке.
У американцев все сводилось к капиталу: и фамильные драгоценности, которые пошли на покупку земли, и породистые скакуны, которых он ни за что не хотел продавать, держал для души. Уже двадцать лет Гарри – первосортный американец с положительным сальдо на счете, но для него до сих пор земля не капитал, а вотчина, бриллианты – память, а лошади – друзья. Хотя эта ферма действительно не вотчина, не земля предков, политая их кровью. Его земля осталась в России, ее сейчас пахали красные трактористы, а в их доме хозяйничал очередной депутатский сброд. Тоска неистребимая!
Такие мысли он позволял только поутру, пока никто не видел. В остальное время положительный американский предприниматель ничем не отличался от прочих преуспевающих джентльменов: считал, умножал, торговался, обманывал и пускал пыль в глаза. Он теперь представлялся мистер Гарри Корни, так и короче, и удобнее для английской челюсти, не привыкшей проговаривать много букв сразу, и самому полегче: как будто он не дворянского рода Корниевских, не славного офицерского звания, а просто некий мистер Корни – коммерсант, чья задача – множить пресловутый капитал и не думать о судьбах мира.
 
Трубка наконец разгорелась, аромат табака смешался с запахом кофе и получился настоящий клубный флер. Каждую трубку докурят до конца. Одна принесет наслаждение, навеет приятные мысли, а другая будет безжалостно царапать горло и рождать глухой кашель.
Когда Аркадий Михайлович отступал от Харькова в составе деникинской армии, он твердо верил, что через год, много – через два, снова будет мять сапогом эти маковые поля, чертыхаться от вечных буераков на этих же самых дорогах. Не могли красные победить! За ними ни денег, ни оружия, ни знатоков военного дела. Но через год, проведенный в дымных забегаловках Варшавы и Бухареста, ничего не изменилось: белая гвардия не множилась, золото проедалось, оставшиеся под красными крестьяне не бунтовали, не призывали на помощь прежних хозяев. Кое-где, конечно, имелись очажки, но несерьезные, местечковые, ради них не стоило кидаться в пламя войны. Да еще и с незажившим хвостом. Фронтовые сподвижники по одному отваливались от белого движения, кого-то уносило пьянство или роковая красотка в супружеском алькове, кого-то выбивала из строя красная агентура. Большевики же, напротив, обрастали военным мясом, накачивали оружие и стратегию – одним словом, матерели. Если в 1918-м на них смотрели как на занозу в пятке, как на прыщ, который вовремя не выдавили и он без присмотра загноился, то теперь чирей разросся в настоящую гангрену и сожрал тело великой империи.
Опытный офицер знал, где закопан корень поражения. Это место описал еще непобедимый Цезарь кратким афоризмом «разделяй и властвуй». Большевики с гордостью заявляли, что сражались на десяти фронтах одновременно и везде выиграли, но в том-то и дело, что в десяти несогласованных битвах выиграть гораздо проще, чем в одной сплоченной. Оставшись без головы, белогвардейцы встали под разные знамена, растащили огромный золотой имперский плащ на сто носовых платков, каждый хотел ухватить кусок. В итоге красная рука со всей силы встряхнула драный палантин, и с него посыпались в разные стороны, как крошки после обеда, ошметки некогда сильной армии. Да еще и окрасили кровью. Все, нет России, только куча непонятных, нерусских аббревиатур, и все неблагозвучные, рыкающие. Через три года Аркадий окончательно понял, что победоносной армии не сколотить. Погибать попусту не имело смысла, и он поехал за родителями в далекую Америку.
Пожилые Корниевские сразу смекнули, что богатой жизни в Европе не будет, слишком много там эмигрантов, все до ненужности свои, а значит, все скопом и обречены на скудное прозябание. Значит, надо садиться на океанский теплоход, пока цела еще соболиная муфта с зашитыми в нее драгоценностями, пока в бумажнике шуршат франки и фунты, обменянные на царские билеты доверчивыми австрийскими банкирами. В США пришлось все поменять на доллары, еще и в долг взять, но ферма того стоила. Ее присоветовал то ли сын, то ли внук дедова крепостного, завидного циркача, что обустроился в Штатах и некогда выступал с пудовыми гирями. Судя по сохранившимся афишам, таким представляли себе американцы русского медведя. За то, что барин всегда благоволил пращуру, отпустил самого циркача с заезжими гастролерами да еще и денег дал, его потомок свел Корниевских с нужными людьми и присоветовал, где можно дешево и прибыльно купить актив, начать взращивать капитал.
Когда развинченный, разобранный на части Аркадий добрался до отца с матерью, роковая красотка Фанни уже завела нового жениха и готовилась к самому важному дню в жизни каждой неунывающей барышни. Бледная Лола плакала об Арсении, сгинувшем в красной России. Ротмистр не больно горевал о ласках непостоянной черноокой красавицы, немного привел себя в порядок, купил американский костюм, жилет, часы и женился на Лоле. А что? Какая теперь разница? Надо же с кем-то жить, рожать русских детей на американской земле и множить капитал. Фанни немножко расстроилась, но быстро утешилась с американским мужем.
В 1928-м у него родился первенец, и счастливый father [162] выбросил из головы артиллерийские команды, забыл имена и звания однополчан. Теперь имело смысл раскуривать новую трубку – домовитую, трудолюбивую, с индейкой на День благодарения и толстым счетом в американском банке. Трудов хватало, думать о судьбе Сэмми было некогда. Через письма – иногда, между строк – Корниевские знали, что их не приспособленный к быту скрипач как-то умудрился сжиться с советским строем, бытовал в той же роскошной петербургской квартире, правда после обязательного уплотнения занимал только одну комнатку. Писать ему открыто они не решались, а переданные с оказией записки одну за другой постигала неудача. По этой причине в эпистоляриях семейный сюжет излагался иносказательно, отчего в итоге личная переписка больше походила на пересказ модного романа или рекламной прокламации. Например, «Почтенный сударь. Разрешите вас уведомить, что пожилая, но предприимчивая чета благополучно проживает в Америке, штат Миссисипи, ферма "Под орехом" и будет рада гостям. Преданный Вам Камамбер и его родители». Аркадия в детстве обзывали сортом заплесневелого сыра, это казалось смешным, пока он не начал награждать тумаками любителей сырных деликатесов. Так Сенюшка поймет, если когда-нибудь получит хоть одну записку. Про женитьбу на Лоле младший умалчивал, не находил таких былин, чтобы половчее изложить каверзный поворот биографии, про коммерческие успехи хвастался с довеском, чтобы соблазнить брата на какую-нибудь авантюру, например заграничные гастроли, после которых он мог бы не вернуться в Союз. Все без толку, записки терялись или попадали в коварные руки разоблачителей, так что и отправлять их вскоре перестали. Потом Америку накрыла Великая депрессия, и перспектива счастливого будущего на новой родине расплылась туманным силуэтом уплывавшего за океан корабля.