Жирандоль

Вечерняя школа рабочей молодежи символично потренькала сломанным трамвайным звоночком, найденным кем-то из старательных выпускников на свалке, мол, пусть будет не хуже, чем у других, настоящих школьников. С выпускным разладилось, смены не совпадали, дети требовали внимания, огороды тоже. Запланированное объяснение снова отодвинулось. Вместо него Айбар, злой на себя за все сразу, поехал к Платону и упросил помочь с мазаром для матери. Добрейший Абылай выдал полуторку, Тоня-апа насовала пирожков. Через три дня на месте грубого камня без оградки стояло маленькое яйцо, вкопанное до бедер в землю. Невеликой и небогатой получилась могила Рахимы, но туда ушло без остатка так и не купленное кольцо.
– Ничего, еще заработаю. – Айбар без сил опустился на корточки, смахнул со лба обильный пот.
– Ты о чем?
– Да колечко хотел купить, жениться. – Грязная полоса на щеке забавно закрутилась в спираль, как у клоуна в цирке. Он вообще-то не планировал откровенничать, само вылетело. Но так правильнее: кому еще и признаваться, как не Платону-ага.
– Жениться – это замечательно, это славно! – Сенцов почесал почти облысевший череп, под газетным колпаком тот взопрел и зудел. Он, честно говоря, надеялся, что Айбар простит свою непутевую Ак-Ерке, жалел малолетнего Нурали, хоть и не видел ни разу. Мало ли случалось измен, мало ли прощали друг друга влюбленные? Эх, молодость-горячность! – А девка-то хороша?
– Платон-ага, я же хочу вас попросить посвататься. Она русская, вам и Тоне-апа сподручнее будет.
– Ух ты, огорошил!
– Вы что… того-самого… не согласны? – Зеленые глаза смотрели недоверчиво, усталость испарилась, отошла на второй план. Он не ожидал от своих кровных друзей, кто давно стал заместо родни, такого предательства.
– Согласны, согласны, не кипятись. А что могилу матери поставил – это молодец. Такие дела нельзя откладывать. Грех.
В июле под знойным неутомимым солнцем Асино сердце окончательно размякло. Она стала подолгу выжидающе смотреть, меньше щебетала, чаще задумывалась. Айбар уверенно переступил в четвертый десяток, тридцать один год на земле, из них двадцать – бездумного джигитства, пять – примитивного брака, полтора – неполноценным подранком, еще два с половиной – под обстрелами и только последние полтора года настоящей жизни с планами, учебой и умными книгами, с понятными и верными целями. Столько времени потеряно и столько еще нагромождено препятствий впереди!
В августе удалось развестись, Ак-Ерке плакала, прижимала к груди круглую, налысо обритую голову Нурали, но сын уже знал, что после четвертого класса – всего через два года – ему предстоит учиться в городе, а значит, жить с отцом, потому что в ауле имелась только начальная школа. Его манил призрак приключений, выступавший из-за многоэтажек, перспектива настоящей большой жизни, а не хмурой хибарки из четырех темных комнатушек, где преподавали две пожилые апашки.
Иногда, грешным делом, Айбар даже радовался, что так сложилось. Как бы он жил с недалекой и корыстолюбивой Ак-Ерке? Скукота. Теперь главное – купить кольцо и услышать «да».
Арсений Михайлович занимался с ученицей по понедельникам и четвергам, если не случалось важных мероприятий, то есть концертов. Иных препятствий он не признавал: ни болезней, ни сверхурочных собраний, ни досужих посетителей с бутылкой самогонки. Понедельник и четверг Айбар называл днями чистых сорочек. Он наряжался как мог и шел к трехэтажному облупленному дому, чтобы в арке без фонаря встретить свое счастье. Летние вечера пищали комарьем, но влюбленный их не замечал.
На той неделе понедельник выдался дождливым, немощеные тротуары Акмолинска лихо превратились в болота, по которым пришлось скакать резвыми лягушками. Все равно не помогло: промокли оба. В четверг Айбар настроился взять реванш за не выпитый до конца вечер понедельника, прихватил и плащ-палатку, и рабочую спецовку: если польет, то ему есть чем сражаться с небесами. Но в филармонии в тот самый четверг давали концерт, и Агнесса там солировала. Эта большая удача обошла самого горячего поклонника стороной, кажется, она стеснялась его дореволюционного костюма, который жал в плечах и вообще сидел как на ярмарочном Петрушке. Но она сказала, что занятий не будет, точно сказала. Это Айбар виноват: то ли забыл, то ли не расслышал, бегая под дождем. Арсений Михайлович тоже пошел послушать свою ученицу, вот ему удивительно шел старинный костюм, заказанный еще у Лидваля [142] на Большой Морской. Эх, чего только не пережили эти штаны, а сидели все так же – превосходно.
 
Айбар подошел к арке в положенное время, в девять вечера. Он знал, что Ася чуть-чуть задержится и выйдет минут через десять. Но прошла четверть часа, а гибкая, нарочито размахивавшая руками фигурка все не показывалась. Чудаковатый прохожий остановился, попросил огонька и попробовал завязать беседу. Нет, не проведешь. Много странных людей бродило по улицам после войны: контуженные, изуродованные или просто потерянные. Говорили напевно или отрывисто, иногда интересно, но чаще путано. Нет, сейчас не до них. У него всего-то два денька в неделю на счастье, глупо размениваться. Проползло еще десять томительных минут: Агнесса не показывалась. Айбар прошел во двор, дом закончился в дюжину шагов. Вот и окно Арсения Михайловича, но в нем темно. Внутри сжалась пружина и выстрелила разочарованием: ну и дурак! Она же говорила про концерт, а он забыл! Если поспешить к филармонии, то есть шанс встретиться там. Прощальный взгляд на окна второго этажа зацепился за тусклый огонек, как будто в глубине комнаты горела свечка. Нет, не может быть. Зоркий глаз, привыкший отлавливать в степи волчьи тени, продрался сквозь задвинутые занавески. Точно, в глубине комнаты таилось желтенькое, неположенное. И оно двигалось.
Если бы Айбар не служил в разведроте, он ничего не знал бы о своей спасительной интуиции. А если бы Аллах не наделил его интуицией, то, скорее всего, он не стоял бы сейчас под балкончиком старого профессора музыки в темном дворе, прижавшись спиной к облупившейся стене. Охотничий азарт смешался с забытым за два года мирной жизни инстинктом. Там, наверху, происходило что-то нехорошее, и это требовалось пресечь. В голове зашумело – это давала о себе знать старая контузия. Он непроизвольно затаил дыхание, замер. Перед глазами вместо груды бревен замаячил вражеский окоп, вместо мирного дома – штаб, откуда надо привести языка. Ему только приснилось, что война закончилась. Нет! Вот фашисты пробрались в самое сердце его страны, грызли, подлюки, ее исподтишка!
Первым вылез на балкон щуплый силуэт в кепке. Осмотрелся. Разведчик насторожился: вдруг где-то засела подмога и наблюдала за ходом операции? Но нет, их бы он почуял, во дворе никто не пасся и не сидел в засаде. Кепка перевалил через перила ком связанной в узел желтой скатерти, судя по треску швов – тяжелый. Бронзовая бахрома заколыхалась ниже перил шелковым одеянием воздушной танцовщицы. Или желтой юбкой всадницы, что прикрывала круп лошади и дышала в такт копытам.
Кепка виртуозным гимнастом перебрался через перила, повис на руках и мягко спрыгнул в пыль. Сверху его страховал второй, пока невидимый. Прыгун, едва приземлившись, охнул от нежданной подсечки. Это Айбар, лежа на животе, со всей силы дернул за ноги. Вор упал, не успев вскрикнуть, завозюкался. В миролюбивом свете соседнего окна мелькнула голова:
– Кто-то звал, ась?
Любопытная старушка приоткрыла створку, постояла, подышала сентябрьской прохладой и ушла вглубь квартиры, да еще и свет потушила. Айбар не двигался, преступники тоже. Но пока еще звучало «ась», перед глазами блеснуло серебристое жало лезвия. «Война не закончилась!» – отчетливо произнес Левитан из полевой рации, и Айбар стал нащупывать подходящий булыжник. Темное прыгнуло в его сторону, но разведчика там уже не было, он перекатился и со всей силы вломил обломком кирпича по чему-то мягкому. Еще раз, не раздумывая, и еще. Раздался хруст: так бывало, когда ломались кости. У ног лежала куча тряпья. «Дай Аллах, чтобы нескоро очнулся», – попросил Айбар, подобрал нож и рыбкой нырнул за угол. Второй, тот, что сверху, заворочался, пару раз посвистел, но не получил ответа. Желтая юбка скатерти поползла вниз и скоро стукнулась об отмостку. Спустился второй так же, как и кепка, но повис только на одной руке, вторую занимало что-то с тусклым металлическим отсветом и недлинным стволом. Опять же, если бы Айбар не проползал три года на фронте, не прятался под сугробами, не нападал исподтишка, он не обнаружил бы никакого ствола, просто темнота, едва заметная тень и тихий чпок подошв, ударившихся о землю. Но из крови еще не выветрился инстинкт, который подсказывал, откуда нападет враг, поэтому он не стал медлить или кричать, звать на помощь, хотя и понял, буквально через минуту понял, что поднять крик в данной ситуации стало бы лучшим решением. Он просто кинул камешек, а когда вор повернулся на звук и встал спиной к Айбару – короткий мощный рывок, уверенная рука с ножом в руке у горла – и убегавшее в пыль бульканье. Казахских мальчиков с малолетства учили не только сидеть на коне, но и резать баранов, чтобы с одного удара, сразу. Человека легче.