Жирандоль

Но бойцы отложенного на потом подкрепления вовсе не обращали внимания на Айбара и его вспучившиеся штаны. У каждого находились похожие мысли об оставленных дома женах и детях, о скотине, которая станет зимой выть от голода и околевать, глядя остекленевшими глазами в щелястый потолок скотника. Один сочинял письма, другой – стихи. Разлука – лучший катализатор для романтических чувств.
Глядя на всеобщую атмосферу сонной покорности, Айбар решился.
– Пройдусь до деревни, может, семечек куплю, – бросил он желтолицему сержанту и размашисто зашагал через поле.
Лошади подыскались легко, стоило только предложить за их наем буханку белого заводского хлеба, две пайки табака и полфунта сахару. Такие товары приравнивались в деревне к деликатесам, а табуны у казахов во все времена не переводились. Справные, откормленные жеребцы понесли его по родным тугаям, распугивая степных тушканчиков и радуясь спадающей с облаков вечерней прохладе. Скоро растворились в сумерках звуки железнодорожной станции, редкий рык заплутавшего трактора и позвякивание коровьих колокольцев. Он скакал к своей Ак-Ерке, смелый, как первородный батыр Великой степи, как удалой Козы-Корпеш [76] или отважный Тулеген [77]. Он рассекал плотный, напитанный травным духом воздух, и хрусткая до первой стирки гимнастерка незримо превращалась в шелковый чапан, в каких щеголяли бесчисленные мергены [78] победоносных чингисханских туменов [79]. В зарослях за рекой совсем стемнело, теперь он казался себе лазутчиком, что пробирался к ставке хана с важным донесением: чем быстрее доберется, тем больше сарбазов [80] останется в седлах, тем меньше их заберет строгая старуха с косой. Он скакал к своей Кобелек, и ветер пел в ушах знаменитую песню про любовь, сложенную великим Абаем [81]верной подруге Айгерим [82]. Короткий привал требовался больше лошадям, чем всаднику. Айбар переседлал коней и снова вскочил в стремена. Скорее к ней, вслед за душой, которая обгоняла скакунов, как бы они ни старались.
В Вишневку он прискакал затемно. Перед зарей немного поспал, дал отдых коням. Мать удивилась и обрадовалась:
– Тебя отпустили, балам? Насовсем?
– Нет, анам, я в отпуск.
– Ой-бай, баурсаки надо поставить, бешпармак [83] накатать. А у нас уборка, – засуетилась она.
– Да я же еще и повоевать не успел. К чему хлопоты? Я сейчас переоденусь и в поле с вами пойду. Нельзя ни одного денечка терять.
Привычный трудовой день выбил из головы все мысли про войну. Как будто не было эшелона на путях, желтолицего, озабоченного задержкой сержанта и башибузука Кудрата с запахом конского сала, пота и чеснока. Как будто завтра снова в поле, а не на войну, не на смерть. Впервые он подумал о фронте в связке со смертью. Ведь он может и не вернуться. Тогда тем более нужно оставить побольше детей, погуще навтыкать среди человеков отростки его семени, его рода. Ак-Ерке положительно должна забеременеть этой ночью. В крайнем случае, он согласен на второго сына. И никак иначе.
Вечером женщины пошли топить маленькую баньку, долго мылись, а отец играл с сыном, сюсюкал считалочку про басбармак, балан уйрек, ортан терек, шылдыр шумек, титтай бобек [84]. Нурали, осоловевший от целого дня важных малышачьих хлопот, норовил задремать на руках. Тугие щеки свисали наливными грушами, маленький ротик собрался нераспустившимся бутончиком. Материнские ресницы – крылья бабочки – трепетали испуганными концами, как будто злой волшебник хотел отогнать сказочные сладкие сны. Как у него мог родиться такой красавчик? Любовался бы, глаз не отводил. Хоть картинки с него пиши. Эх.
 
Хорошо бы сфотографироваться на память, один Аллах знает, удастся ли еще свидеться.
Когда распаренные, пахнущие терпким можжевеловым духом Рахима и Ак-Ерке вернулись в дом, мужчины – малый и большой – крепко спали на расстеленной на полу корпе, прижавшись друг к дружке. Мать осторожно взяла малыша, сняла грязную рубашонку и положила голенького к себе под бок. Муж остался на полу.
Утренняя заря разбудила Айбара простывшим за ночь, твердым и неудобным полом. За окном серело, скоро в поле. Как он мог проспать самую главную ночь? Не просто ночь, а долгожданный пир, где яства сводят вкусивших с ума, ночь, когда следовало зачать ребенка – дитя любви, возможно, последний подарок завтрашнего фронтовика? Он ополоснулся колодезной водой и присел на завалинке. На парадной, раскрашенной золотом и пурпуром колеснице на небо въезжало солнце. Придется остаться еще на один день. Он поскачет назад не сегодня, а завтра вечером. Приготовленные под супружеским покрывалом блюда не скиснут и не заветрятся.
Вечер подарил все, что обещал: кислый квас соседки Варвары-татешки, разваливавшиеся в руках шелпеки [85] с джусаем, приятную ломоту в спине. Рахима все не ложилась, а приступать к главному блюду при ней не выходило.
– Пойдем прогуляемся к лесу. – Айбар потянул за руку свою Кобелек, шепнул на ухо: – Прихвати корпе.
Она шикнула:
– Ой-бай, стыдно же! – но послушалась.
В ивовых зарослях под музыку не знавшего устали Ишима он наконец-то отдал супруге все, что копилось в солдатском теле. Над ними деликатно квохтал филин, наверное, попросту завидовал. В камышах дважды вскрикнула горластая выпь. Синяя прозрачная темнота причесала покосившиеся плетни и залатанные чем попало крыши. Село казалось пасторальной картинкой, впрыгнувшей на минутку в окно поезда. В больших влажных глазах Ак-Ерке отражались звезды и надежда. Что-то шуршало в уставшем за долгое лето лесу, кто-то с сожалением и вздохами пробирался вглубь, к волкам и шакалам. Может быть, их несытое счастье?
Они вернулись под крышу за полночь, Рахима спала, обняв Нурали. Айбар не мог уснуть. Он старался запомнить каждый завиток волос любимой, выслушать от начала и до конца каждый ее вздох. От долгого лежания в чреслах снова заворочался зуд. Надо возместить вчерашний прокол. Он потянул на себя белую атласную руку, положил на пах, сладко зажмурился. В тишине спящего домика скоро раздалось довольное кряхтенье и опасливый шепот.
Утром Айбар вскочил пораньше, наколол дров, натаскал воды. Потом снова все вместе отправились в поле. Вечером он запряг отъевшихся и отоспавшихся за три дня коней и пустил их вскачь назад, к Акмолинску, к солдатскому эшелону, к войне.
– Солдат Байкулаков, ты где пропадал, сволочь?! – набросился на него желтолицый сержант.
– Так… вы же… того-самого… все равно стоите на месте… – Айбар растерялся, он считал, что всем понятны его мотивы и слова про военную дисциплину – это не всерьез, это просто положенная дань военному времени.
– Дезертир! – выплюнул сержант. – Сдать ремень и сапоги. На гауптвахту его!
Подошли двое в другой форме, не такой, как у новобранцев. Они и двигались не так, и смотрели иначе. Свинцовые пальцы схватили его, стянули ремень, повели вдоль насыпи. Шли долго. Он пытался заговорить, но вместо ответа получал только тычки в спину.
Станция находилась примерно в двух верстах от состава. Она походила на муравейник. Эвакуированные и солдаты, горожане и колхозники – все спешили, причитали, матерились, у всех на лицах застыло озабоченное, страдальческое выражение – одинаковое, одно на всех. Айбара втолкнули в сарай не больше рядового курятника. За табуреткой, заменявшей стол, сидел на ящике сухопарый военный с глубокими прорезями продольных морщин вдоль красивого прямого носа. Он был бледен, перо в руке дрожало.