Жирандоль

– А где ваш малыш? Я его не слышала всю ночь. – Настырная дама смотрела карими, не по возрасту яркими глазами. Слева на подбородке чернела аккуратная родинка, уголки изящно вычерченного рта поникли, подернулись ряской морщин, но овал еще вполне соответствовал требованиям, не обвис и не скривился.
– Добрая любопытная фея, как вас величать? – Арсений начал издалека.
– Ольга, приятно познакомиться.
Корниевский представился и без увертюры перешел к былинной части: увлечение музыкой, служба в консерватории, концерты и гастроли. Он надеялся заболтать Ольгу и трех подростков, что свесились с верхней полки и прихлебывали чай, держа кружки на весу. Трюк вполне удался: слушатели не успели раскрыть ртов, как громыхнула дверь вагона, и сумрачного вида усатый мужик принес ведро каши и полмешка хлеба.
– Завтракать, – буркнул он, развернулся и пошел назад.
Публика оживилась, начала гадать, чем и сколько раз их намеревались кормить в дороге.
– Так что же с вашим малышом? – опять пристала Ольга.
– Давайте так, – Арсений заговорщически понизил голос, – я на вас женюсь, а вы за это не спрашиваете больше о младенце.
– Хорошо. – Она оказалась уступчивой. – Гоните колечко.
Арсений рассудил, что дальше рассчитывать на везение не приходилось, и показал ей завернутую в одеяльце скрипку.
– Вы любите музыку, Ольга? – Он так преданно смотрел ей в глаза, как будто и в самом деле намеревался сделать предложение.
– Не то слово! Но… но почему вы не спрятали ее в чемодан.
– Я не знал, вдруг будут обыскивать, отнимут.
– А так не отнимут? – Она скептически сощурилась, в глазах сверкнули лукавые огоньки, лицо подтянулось, стало задорным и совсем юным. Красавица.
– Я притворюсь сумасшедшим, – он понизил голос, – да я и так сумасшедший, разве не видите?
– Я тоже. – Она легко и весело рассмеялась, как будто сидела на свидании в парке, а вечером собиралась в кино или оперу. Совсем не в ссылку, не в неизвестность, не навсегда.
Им повезло оказаться в крайнем отсеке, дальше сразу дверь в тамбур. В проходе свила гнездо семья инженера: отец на самой верхней полке, под ним мать, внизу – две девочки, уложенные валетом. Детям достались настоящие подушки, а родители спали на узлах. Инженер всю ночь ворочался, и жена боялась, что он упадет всем своим двухметровым ростом в проход, переломается. Поэтому она даже во сне поднимала наверх руку и щупала его за бок, проверяла. Инженер на это проявление заботы реагировал не совсем положительно: дергался, как от щекотки, вертелся и чертыхался. Кажется, лучше бы ей оставить благоверного в покое, от такой супружеской заботы ему грозило и в самом деле сверзиться с третьей полки.
Арсению и Ольге, как возрастным, достались нижние места друг напротив друга, над ними спали сестра и трое детей пухлого кондитера из соседней ячейки. Бытовать они ходили к отцу с матерью или сидели сверху на ветках обносившегося вагона. Сестра много плакала и писала письма в школьных тетрадках, а дети норовили поиграть во что-нибудь шумное и озорное, совсем не приличествовавшее пересыльному вагону. Им до нижних постояльцев дела не было, даже ели, не спускаясь с небес.
Постепенно все перезнакомились, стали делиться душещипательными историями. Белозерова слушала вполуха и Арсению не позволяла углубляться в подробности.
– Они все врут. – Она забавно щелкала языком и качала головой, как заводная кукла на витрине. – Раз отправили в ссылку, значит, рыльце в пушку.
– А как же я? Мое рыльце в чем виновато перед советской властью?
– Ты дворянских кровей, таких надо подальше держать. Видишь, есть резон.
– А ты?
– А я вообще бунтарка. Меня, по-хорошему, должны бы расстрелять. – Ольга весело посмеивалась и лезла в дорожный баул за новой порцией заварки. – Я ведь, Сеня, обозвала наркома лизоблюдом и прихвостнем, да еще присовокупила нецензурное. А что? Я не скрываю.
– З-зачем? – удивился Арсений. – Разве ты не догадывалась, что с рук не сойдет?
– Конечно, знала. У нас произошла война местного масштаба. Этот Кожемяка написал донос на товарищей, с которыми я еще до революции работала. Не с кондачка, а настоящий поклеп, мол, товарищи несогласные. Я вступилась. А что? При царизме не молчала, теперь, что ли, стану? Выступила на собрании – громко, внятно изложила свою точку зрения, кто коммунист, а кто прихлебала. Думала, что наша возьмет. Не может партия так просто слопать брехню! Не получилось. Жаль.
 
– М-да, правдорубов на Руси не любили ни при какой власти.
– Да нет, это временно. Обязательно разберутся. – Она легкомысленно отмахнулась. – А в ссылке совсем неплохо, меня уже ссылали. И товарищи рассказывали. Так что не вешай нос, Сенька! – Она изловчилась и больно щелкнула его по сухому аристократическому носу.
От неожиданности Арсений Михалыч поймал ее руку и на секунду сжал, но тут же отпустил. Ольга посмотрела с удивлением.
– А хочешь, я тебе спою? – Не дожидаясь ответа, она тихо запела романс на стихи Тургенева «Утро туманное», один из его любимых. Слегка надтреснутый голос предназначался только ему, пленил, завораживал, западал в память каждым словом, образом, нотой. – «Нехотя вспомнишь и время былое, вспомнишь и лица, давно позабытые».
Когда она закончила «Слушая ропот колес непрестанный, глядя задумчиво в небо широкое», он промокнул глаза. Давно, давно он не плакал от простенького романса.
– Оленька, да у тебя талант, поздравляю. – Он произнес эту фразу с той самой интонацией, какой приветствовал удачное исполнение сольного номера в консерватории. Этот специальный тон многого стоил, и конкурсанты это знали, гордились.
– Да брось, Сеня, если и был талант, то весь вышел. Мне скоро полтинник стукнет, в такие лета не поют.
– Ну да, ну да, – он закивал послушной седой головой. – А ты когда-нибудь училась вокалу?
– Немножко, в далеком далеко. – Она снова рассмеялась и подмигнула: – Завтра спою тебе еще, самые любимые, а сегодня чаю попью и помолчу. А то я такая незабвенная тарахтелка, что весь талант проболтать могу. Вернее, уже проболтала.
Следующие дни пролетели незаметно: Ольга пела вполголоса, но слушал весь вагон. Женщины млели и закатывали очи, мужчины вздыхали. Даже комендант поезда Усачев стал подолгу просиживать в их вагоне, слушая вокальные откровения немолодой, но еще вполне красивой певицы.
Когда певунья уставала, Арсений усаживал ее рядом с собой и начинал длинные повествования про историю музыки, про великих композиторов и исполнителей, про то, как надо складывать аккорды и как создавать полифонию. Иногда он напевал, но чаще брал заимствованный у сестрицы кондитера тетрадный листок, из ее щедрых эпистолярных запасов, рисовал нотный стан и быстро-быстро черкал увертюры и пассажи. В эти минуты огненные глаза Ольги излучали торжество: настоящий профессор учил ее нотным премудростям, не просто музыкант, а из консерватории, куда она даже заходить боялась. Вот это везение.
Так она и сказала.
– Сеня, эти недели – самые звездные в моей жизни. Поверь, у меня были и любовники, и мужья, и революции. Но сейчас я поняла, что единственная настоящая любовь – это музыка. И я ее бездарно профукала в погоне за мифическим равенством и лживой свободой.
– Тс-с-с, – предостерегающе шикнул Арсений, но никто не обратил внимания на дерзкие слова. Соседи любили только ее песни, не спичи.
– Я бы мечтала не расставаться с тобой до конца своих дней, учиться, слушать про аккорды и сольфеджио.
– Так я же вроде должен на тебе жениться! – Он довольно потер руки, а она почему-то покраснела.
В Екатеринбурге приятное путешествие закончилось. Ссыльных вывалили на перрон, а поезд забрали для важных надобностей. Арсений, Ольга, семья инженера и вечно голодные дети кондитера с верхних полок уцепились друг другу в локти, в чудом уцелевшие хлястики пальто и ремни, чтобы их не растолкали, не развалили в разные концы товарного перрона. Скрипку на этот раз примотали к чемодану и укутали сверху останками шляпной коробки. Рисковать с поддельным младенцем вторично не стоило. Один раз в тотальном бардаке удалось прошмыгнуть и достаточно.