Жирандоль

Избавление пришло само, в сереньком конверте с курским штемпелем. Тетка писала, что скончался отец. Теперь уже командиры примолкли, отпустили, хотя и подозревали, что Фахрутдинова из Курска поедет не в Москву, а в Сибирь.
Ростислава Константиныча похоронили, не дождавшись единственной дочери. Времена смутные, почта ходила буераками, то ли ждать, то ли не стоило – неизвестно. Ольга поплакала в опустевшей квартире, куда уже заносили пожитки нового доктора – молодого, толстого, спесивого. Она долго стояла над могилкой, рассказывала трудную повесть своей жизни, просила прощения, что не приезжала, не заботилась. Все казалось, что отец молодой, сильный, что еще много лет впереди, успеется. А оказалось, только горка земли на кладбище и больше никаких разговоров. Из уездного городка она вернулась в Курск. Предстояло выпросить прощения у тетки и ехать дальше, в Сибирь, конечно же, в Сибирь.
Ираида Константиновна сдала, почти ослепла, но все равно не доверяла дом дочерям и снохам: убирала, чистила и утюжила с утра до вечера. В соседней комнате расторопная невестка переутюживала за капризной матушкой.
– Что же ты, Оля, замуж вышла за бусурманина, благословения не попросивши, а теперь приехала, как на крестины? – тетка скрипела и бухтела, но не сдавалась.
– Я не на крестины, а на похороны, – тихо промолвила племянница.
– Отца в могилу свела твоя непокладистость. Он переживал за тебя, вот и помер до сроку. Да еще и эта революция.
– Революцию не трогайте, теть Ира, вам до нее еще дорасти надо.
– Дорасти, говоришь? А ты, погляжу, уже доросла! – Тетка то ли закашлялась, то ли закаркала, смеясь.
– Не уверена, что доросла, но я за нее уже пострадала… и продолжаю страдать… Но хотя бы не пресмыкаться всю жизнь в княжеском особняке прислугой.
– Прислугой, значит, быть не желаешь? Ну-ну… А большевикам ты не прислуживаешь ли часом? Не наняли они тебя в свое хозяйство?
– Нет! У нас равноправие. Каждый сможет стать, кем захочет.
– Эх, детонька, поживи с мое и увидишь, кто кем мог стать и кем станет. – Ираида Константиновна поджала губы и обиженно отвернулась к запорошенному снегом окну. – Вот ты, например, могла стать русской княгиней… а стала бусурманкой.
Ольга вспыхнула, резко повернулась на пятках, забыв, что на ногах мягонькие шерстяные носки, и чуть не потеряла равновесие. Это ее еще сильнее разозлило, как будто упасть здесь, перед теткиным недалеким носом и невидящими глазами равнялось падению по социальной лестнице.
– Я, пожалуй, в гостинице поживу. Прощайте. – Она вышла, хлопнув дверью, и тут же пожалела о своей резкости. Понятно же, тетка жила прошлым, для нее революция – опасность, разрушившая установленный порядок, изгнавшая Ивушкиных и распустившая сытую прислугу. Надо дать время, пусть остынет. Племянница еще придет, и не один раз, нельзя так расставаться с теткой – единственной родной душой на этом свете. Ольга попрощалась с родичами и вприпрыжку побежала вниз, но в ушах почему-то все равно звучало: «Ты могла стать русской княгиней…»
В гостинице не оказалось свободных номеров, пришлось покричать про старую революционную гвардию, чтобы ей выделили комнатку в мансарде, со скромным побитым молью покрывалом на кушетке и очаровательным полукруглым окном во двор. Перед глазами стелились белые спящие крыши, из нижних окон лился масляный свет. Как будто вокруг не бушевала война, не стреляли и не грабили. Как будто отец ее по-прежнему жил в уездном городишке и пользовал баб и дворян без разбору, не спрашивая наперед плату. Захотелось прогуляться по знакомым улочкам. Она закуталась в шаль поверх ненадежного пальто и нырнула в зябкие январские сумерки. Улицы, светившие в окно тихой романтикой, на самом деле оказались холодными и недружелюбными. Ольга проскользнула поземкой мимо Сергиево-Казанского собора, невнимательно полюбовалась его величественной грацией, доспехами бесчисленных колонн и арок, колокольнями, облаченными в искусные шлемы куполов. Сюда наведывался в 1902 году самодержец всероссийский Николай Второй. Она с отцом ходила на торжественную встречу императора и до сих пор помнила, как оживился папенька вместе со всей толпой, как высокий красивый царь махал жителям Курска рукой в перчатке, а маленькая Оля (ей в тот год исполнилось четырнадцать) мечтала, что станет фрейлиной Ее Величества и будет служить при дворе. Глупышка! Какие все девицы глупые, пока маленькие.
 
Белозерова-Фахрутдинова хотела изменить своим принципам и зайти внутрь храма, чтобы согреться, но, увидев солдат у входа, передумала. Большевикам не место в церкви, она лучше замерзнет насмерть, но не зайдет туда, где религией отравляют людской разум.
Вместо того чтобы повернуть назад, ноги понеслись в сторону Гостиного двора. Здесь когда-то проживали ее любимые кондитерские и галантерейные лавки, приветствовали ее, как хорошую знакомую, угощали, баловали кружевами и шелковыми чулками. Вот бы снова научиться радоваться таким незатейливым вещицам, как новая юбка или удачный корсет. Нет, молоденькие девицы все окончательные дурочки.
Терпеть дальше крепчавший к вечеру мороз не осталось сил. Ольга завернула в ближайшую лавку, кажется табачную. Как раз закончились папиросы. Не успела переступить порог, как ее окутал пышный аромат заморских сигар.
– Добрый вечер, сударыня! – За прилавком стоял кто-то знакомый: серые в крапинку глаза, рыжие усы, коричневый франтоватый жилет.
– Добрый… А я вас не сразу узнала, думала, упала, стукнулась головой, и вы мне привиделись… Или на самом деле привиделись?
– Нет, – Платон улыбнулся, – не привиделся. Я тоже сразу вас узнал. Вас… трудно забыть.
– Так почему же вы не пошли за мной, за нами тогда, в поезде. И – да! – как вас все-таки зовут? Почему вы снова здесь? Сколько лет прошло? Десять?
– Пять. С 1912 года прошло пять лет. Вот такая акробатика. Зовут меня все так же Платоном. – И он рассказал свою судьбу, что заняло всего-то четверть часа. – А когда вернулся в Курск, то снова устроился на службу в эту самую лавку. Спасибо Ивану Никитичу, снова принял приказчиком и ни слова о старых делах. А куда мне деваться? Я ничего больше не умею, только торговать… – Он вздохнул и шутовски развел руки: в одной портсигар с медным медальоном посередине, в другой – пакет первосортного табака. О том, что Антонина Ивановна вышла замуж, как больно ему каждый день видеть ее, выходящей из дома под ручку с Липатьевым, о ее потерянных извиняющихся взглядах в его сторону и излишней предупредительности счастливого соперника рассказывать не стал. Зачем ей про это? У нее только революция на уме, ей про любовь неинтересно. – А вы Ольга Ростиславовна, как я помню?
– Да. Ольга… Белозерова. Еще раз приятно познакомиться. – Она рассмеялась беззаботно и задиристо, как в юности, и вкратце рассказала о себе. Так они болтали, как старые приятели, хотя, в общем-то, их случайные встречи в тюрьме было трудно отнести к настоящему знакомству.
– Так вы по-прежнему не замужем? – удивился Платон. – Как так? Ведь всему Курску голову вскружили.
– Головы кружить и подштанники штопать – совсем разные задачи. – Она задорно подмигнула. – Я вышла замуж за революцию, и у нас пламенная любовь.
– А я как-то не понял еще. На фронте говорили… но бестолково. Кричат, а не объясняют. Где выгода нашему брату?
– Да вам, торгашам, лишь бы выгоду не упустить. – Каблучок зло и звонко стукнул по деревянной половице. – Нет вашей выгоды больше! Все, кончилась! Теперь будет выгода всему народу вместе, а не каждому буржую по отдельности.
– Я уже что-то слышал про это… Национализировали табачные фабрики, у нас купечество пока затаилось, ждет. Но с товаром перебои, доторговываем старье, и то по несусветным ценам. Как расторгуемся, прикроет Иван Никитич лавку. Куда мне тогда идти? Совет нужен.
– Куда? Совет? – Ольга растерялась. Что посоветовать этому простому и открытому приказчику, который не трус и не подлец, не буржуй и не кровопийца. Куда ему, в самом деле, пойти? – А давайте я на днях еще раз зайду к вам, и мы хорошенько поговорим. У меня все равно дела. – Она придумала взять паузу. Не хотелось швыряться в этот вечер и в этого человека заученными листовочными фразами. Это как будто предавать свои отроческие воспоминания, врать отцу или снова хамить тетке.