Слуги Государевы. Курьер из Стамбула
Веселовский сидел, кивал головой, а мысли горькие не выходили из головы. «Какого ему, Иван Семеновичу, под конвоем, в собственном-то полку арестантом находиться… Сколь мужества надо иметь, чтоб еще так держаться. Другой бы давно в петлю залез, прости Господи! А он еще сил находит немцев ругать».
Дверь приоткрылась и просунулась в нее голова караульного унтер-офицера:
— Простите премного, пора уже. В другой раз как-нибудь.
— Да, — поднялся Тютчев, — давай, Алеша, прощаться. Рад, что повидал тебя. Что хоть ты живой вернулся. Заходи, коли пустят еще. А так знай — я вас с Машей благословил. Береги ее. И себя тоже. Запомни, что говорил я тебе тут. Не доверяй никому — ни нашим, ни энтим.
Обнялись они крепко. Постояли. Потом Тютчев сам отстранил Алешу, отвернулся к маленькому закрытому ставнями окошку и уже спиной сказал:
— Ступай. С Богом!
Шел Алеша к своей роте, ведя коня на поводу, а на ногах будто гири чугунные. Перед глазами стояла одна картина — темная комната, убогая мебель, огарок свечи на столе, пляшущие от него тени. И они с Тютчевым.
Перед Минихом лежала вожделенная сумка Синклера с тайными ратификациями, а сам он, пыхтя, царапал пером срочное донесение в Петербург:
«…А потому, прознав о замыслах тайных стороны свейской, о ратификациях союза военного с супротивником нашим — Портой Оттоманской, приказал направить трех верных офицеров драгунских, и свейского курьера, майора Синклера, анлевировать. Бумаги, изъятые у оного майора, имеющие прямые подтверждения злого умысла и прямого нарушения союзного трактата, заключенного между Вашим Императорским Величеством и Королем Швеции, немедля отправляю в Петербург. А я уповаю на Бога и Вашего Императорского Величества счастье, за таковые от неверного союзника обиды получить сатисфакцию и припадаю к стопам Вашего Императорского Величества Всеподданнейший раб.
— Вот так. — Миних, довольный собой, откинулся в кресле и еще раз прочитал написанное. Удовлетворившись, он позвал:
— Манштейн!
— Я здесь, экселенц.
— Курьер готов?
— Готов, ваше сиятельство.
— Возьми, — Миних протянул письмо. — Запечатать и немедля в Петербург, матушке Императрице. Пусть гонит, лошадей не жалея.
— Слушаюсь, — Манштейн забрал письмо и оправился в канцелярию за конвертом и сургучной печатью. Спустя некоторое время срочный курьер в сопровождении двух кирасир полка Минихова, безжалостно вонзая в бока лошади шпоры острые, галопом уходили из Киева в направлении столицы.
— Почта фельдмаршала Миниха Государыне, — влетая на постоялые дворы, провозглашал курьер. И тут же выводились сменные лошади. Курьер с кирасирами выпивали по стопке водки, наскоро закусывали, чем попадалось под руку, и через несколько минут они вновь были в седлах. Бешеная скачка продолжалась.
— Ну все! Дождались! — Анна Иоанновна аж засучила рукава, словно сама готовилась к драке. — Почитай, что пишет Миних, — швырнула она письмо фельдмаршала Остерману. — Почитай и ратификации подлые, что шведы с османами удумали. Мы тогда только пригрозили, а теперича хлеба беспошлинного их точно лишим. Готовь указ, Андрей Иванович!
— Он давно уже готов, матушка, — тихо проронил вице-канцлер, бегло просматривая бумаги, присланные Минихом. — Вот он. — Протянул Императрице.
Государыня выхватила у него указ, уселась за стол возбужденная и вывела:
«Апробуетца. Анна».
— Вот так! Пусть теперь повоют. — Зло смотрела перед собой. — Дай Бог, Миних, наконец, закончит войну, тогда и от Стокгольма камня на камне не оставим.
— А что с бумагами майора Синклера убиенного делать будем? — прозвучал вкрадчивый голос Остермана.
— Не знаю, — отмахнулась Императрица. — Делай, что считаешь нужным.
— Я думаю, матушка, копии надобно с них снять, а сами бумаги подкинуть, скажем, на почтамт гамбургский. Ежели шум поднимется, так мы и знать ничего не знаем. Пропал майор в силезских землях, под императором цесарским находящихся. Хоть мы и союзники с Веной, но наше дело сторона. А Бестужеву в Стокгольм депешировать, чтоб намекал кому надо: запрет на вывоз хлеба — это кара за действия подлые «шляп» ихних, а так — неурожай у нас случился. О том случае в артикуле третьем Ништадтского договора особливо сказано.
— Ну, ты все и сам знаешь, — заключила Императрица. — По сему пусть так и будет.
Риксдаг шведский взорвался. Нота, переданная Бестужевым, возымела свое действие. Но вместо остужения наиболее горячих голов, точнее сказать «шляп», совершенно не думавших о последствиях запрета на вывоз хлеба, она только подлила масла в огонь. Напрасно «колпаки» миролюбивые образумить пытались своих соотечественников. Франция! Вот на кого рассчитывали «шляпы».
10-го декабря 1738 года был, наконец, заключен тот трактат злосчастный о субсидиях, который удалось сорвать Бестужеву тремя годами ранее. Сменивший неудачника Кастею на посту представителя Версаля в Стокгольме граф Сен-Северен имел полномочия ясные от кардинала Флери. Субсидии представлялись Швеции не в рассрочку, а целиком — 27 бочонков золота. Их прибытие в Стокгольм ожидалось весной 1739 года.
«Шляпами» подогреваемая, чернь стокгольмская принялась всячески оскорблять русских поданных, в том числе и посольских. Бестужеву ничего не оставалось делать, как подать на имя Короля жалобу. Вследствие этого был обнародован манифест, где было сказано, «чтобы под опасением строжайшего наказания никто не осмеливался, чем бы то ни было, притеснять и оскорблять иностранцев». Но это никого не останавливало. Волнение в Швеции все более и более нарастало.
— Где Синклер? — спрашивал графа Тессина глава «шляп» граф Гилленборг.
— Не понимаю, он давно уже должен был вернуться с ратификацией союза военного с Турцией. Сейчас самый удачный момент для объявления войны России. Их Миних понес огромные потери за кампанию последнюю, восстановить которые России будет весьма сложно. Петербург для нас открыт. Нолькен сообщает, что полки, присланные из южной армии русских для охраны столицы, плохо укомплектованы, солдаты необучены. Сейчас война для нас будет увеселительной прогулкой, во время которой мы вернем все, что было утрачено Карлом XII.
— Так где же тогда, черт возьми, Синклер? — снова повторил Гилленборг.
— Не знаю. Нам известно, что он проехал турецкие земли, затем коронный гетман выделил ему конвой, сопровождавший его до границ с Австрией. Затем след его потерялся.
— Русские?
— Не исключаю. Тем более, что Бестужев так уверенно объявил о том, что Россия отказывает нам в беспошлинном вывозе хлеба из своих портов. Вполне возможно, что они завладели бумагами Синклера.
— Отправьте, граф, надежных людей в Европу. Пусть ищут, спрашивают всех и вся. По всем корчмам, постоялым дворам, гостиницам. От Силезии до Гамбурга. А здесь, в Стокгольме, продолжайте возмущать чернь против русских.
— А королевский указ?
— Останется королевским указом. Вообще-то, это даже было бы и неплохо…, — задумчиво произнес Гилленборг.
— Что вы имеете в виду?
— То, что русские убили майора Синклера.
— Боже, о чем вы говорите, граф?
— Да-да, Тессин, это был бы отличный повод.
— Для войны?
— Сначала для получения согласия представителей духовенства и крестьянского сословия на войну, которого нам пока не удается от них добиться. Крестьяне понимают, что война ляжет, в первую очередь, повинностью на них. А появление мученика — Синклера сделает его национальным героем в глазах крестьян и отбросит их последние сомнения. Так что, дорогой граф, смерть майора нам выгодна, как бы не казалась вам кощунственной эта мысль.
Тессин молча перекрестился.
Обещанных наград от Императрицы за удачно проведенный сыск участвовавшим в нем офицерам покудова не поступало. Единственно, что как-то навестивший Алешу Веселовского Манштейн передал ему лично от Миниха сто рублей и сказал при этом: