Сон-трава. Истории, которые оживают
– А из тебя хорошая ведьмачка выйдет, – кивнула Кулапиха.
– Ненавижу, ненавижу! – кричала Марья.
– А ну, – скомандовала Кулапиха, – Держите её, с норовом девка, да оно так-то и лучше будет.
– Хорошая, хорошая ведьма выйдет, – бормотала карга. А нежить тем временем облепила Марью со всех сторон, повисла на шее, руках, подоле.
– Конец мой видать пришёл, – мелькнула мысль. С тоской вспомнила она деревню свою, промелькнули перед очами её мать с тятенькой, братцы младшенькие, сад их яблоневый, что цветёт по весне белой пеной, колодец у тёткидуниного дома, река их широкая, певучая, небо над ней бескрайнее, синее…
– Прощайте, родненькие, – прошептала Марья прикрыв глаза.
И тут вдруг ещё один образ всплыл в её памяти, неведомый, далёкий, словно сон, было ли то иль привиделось… Стоит она у кромки леса, маленькая совсем, года три не больше, а деревья перед ней высокие раскинулись, качаются приветливо, словно зовут к себе, как оказалась тут, не помнит, верно через поле перебежала, пока родители жали. А из леса смотрит на неё кто-то, выглядывает из-за дерева, щурится от яркого света, к себе манит. Сам длинный, худой, крючковатый, глаза жёлтым горят, а в руке у него колокольчик золотой на верёвочке, звенит колокольчик, хочется девочке поиграть с ним.
И Марья уже совсем было близко подошла к чудищу, как вдруг неведомо откуда старичок вышел горбатенький, одет во всё чёрное, борода седая, как снег, на палочку опирается. Взял он Марью за руку и повёл по полю туда, где родители её остались. -Идём-идём, Марьюшка, идём, голубушка. Что же ты убежала от маменьки, от тятеньки? Чуть было в лапы не попалась душегубу. Ну пойдём, я провожу тебя.
А когда до родителей осталось всего ничего, остановился старичок, наклонился к Марье пониже, да и сказал, глядя на неё лучистыми, голубыми, как небушко, глазами:
– Слушай меня, Марьюшка, внимательно, и запоминай. Коль вдруг случится с тобой беда какая, ты только кликни меня, и я помогу тебе. Зовут меня Митенька. Марья даже рассмеялась, таким забавным показалось ей, что старенький дедушка себя Митенькой величает, ровно маленький.
А дедушка ничего, не обиделся, улыбнулся лишь Марьюшке, да за ладошку её взял:
– А чтобы не забыла ты про меня, пусть у тебя на память вот это останется. Тронул он тихонько Марью за запястье, а когда пальцы свои убрал, то увидела она, что на том месте след остался в виде крестика махонького.
Подняла Марья глаза на старичка, а того уж и след простыл. Только видит она – родители к ней бегут по полю. Подхватили её на руки, забранились:
– Куда ж ты убегла, окаянная? А ежели волк бы из лесу вышел?
– Меня Митенька проводил!
– Какой ещё Митенька?
– Дедушка добрый, он горбатенький и с палочкой.
Переглянулись мать с отцом, ничего не ответили. А вечером, когда уж домой вернулись, снова давай Марью расспрашивать про того дедушку. Когда Марья уж спать улеглась, то сквозь сон и услышала она, как маменька с тятенькой шептались, мол, не наш ли это Митенька Марьюшке явился?
Был у отца старший брат, хворым родился, слабым, думали и не выживет. Выжил он. Окрестили его Димитрием. Рос мальчик болезным, да на одно плечо кособокеньким, а когда подрос, то и вовсе горб у него образовался. И вот однажды пришли в деревню богомольцы, много их тогда по Руси ходило, и запросился Митенька с ними. Не хотели родители отпускать, мол, куда пойдёшь ты, слабенький ты, сынок, а идти далёко. Но тот на своём стоял. Отпустили тогда. А когда вернулся Митенька, то и сказал, что делает он Богу служить и в монастырь идти.
– Забудет ещё, – думали мать с отцом.
Однако не забыл мальчонка, и как пятнадцать ему исполнилось, так, после долгих уговоров, испросив родительского благословения, и ушёл он в монахи. Раза три приходил он после того к родителям, после те умерли, а вскоре и Митеньки не стало, умер он ещё до Марьиного рождения, Марьин-то отец, у родителей, вишь, последышем был. Поздно народился. Поговорили так Марьины родители, поахали, подивились, да спать легли. А у Марьи тот след на запястье так и остался на всю жизнь, да только подзабылось всё за годы-то, а вот сейчас и вспомнилось.
– Митенька, миленький, помоги! – вскричала Марья, – Спаси меня, Митенька!
Ещё сильнее деревья сухие заскрипели, заволновалась нежить, почернело лицо Кулапихи, один Илюша-боров всё пялился бессмысленными своими рыбьими глазами на Марью. И тут откуда не возьмись зайчик махонький через вал перескочил, да по бурелому вниз, да к Марье, запрыгал вокруг, заскакал, сам беленький и словно будто светится даже! Обрадовалась Марья, засмеялась.
А зайчонок вокруг Марьи три раза обежал и на вал запрыгнул, а сам глядит оттуда глазенками ясными, мол, иди за мной, Марьюшка, иди, не бойся! Бросилась Марья за ним, а нежить следом, за ноги хватает, тянет назад, Кулапиха подскочила, тянет за подол, рвёт на Марье сарафан. Но чувствует Марья, что не та хватка уже у них, что прежде, рванулась она и выбралась на вал. А там старичок стоит горбенький, в рясе чёрной, чётки в руке его, перебирает он их и шепчет что-то, прикрыв глаза. А после поднял лицо, глянул на поляну, на которой нечисть бесновалась, да перекрестил всех широким жестом.
Что тут началось! Завизжали бесы, как резаные, паленым запахло, захрюкали они, запрыгали, завыли, по земле катаются, друг на друга лезут. А в середине поляны Кулапиха скорчилась, упала, вертится, что уж на сковороде, пена изо рта её идёт. А после жижа чёрная, как смола, зловонная, потекла из ведьмы и засмердило так, что дышать стало нечем. Три раза перекрестил Митенька поляну, а после к Марьюшке обернулся:
– Вспомнила меня, родимая? Вот и умница. Не бойся ничего. Не сделает карга старая никому больше зла. А сейчас прощай, Марьюшка, оставайся с Богом! Никогда Бога не забывай, с Ним ничего не страшно!
И потемнело всё в Марьиных глазах. Ничего больше не помнит.
Очнулась она в светлой горнице, в избе родимой. Над ней матушка с тятей склонились, плачут, целуют её. Как отошла Марья, так и поведали они ей, что приключилось тут. Проснулась мать и видит – нет Марьюшки в избе, убежала к Кулапихе, не сказавшись. Тут же бросилась мать следом, побежала к дому ведьмы старой. Прибежала, а там уж народ, и гроб стоит, и Кулапиха рядом, и Марьюшка её стоит в стороне, бледная, недвижимая. Принялась мать доченьку трясти, да обнимать, а та как неживая, вроде и глядит, и слушает, а всё не то, как не Марья это будто.
– Подумала я, что ты умом от страха тронулась, – сказала маменька, – Уже и не чаяла в твоих глазах больше разум увидеть, как вдруг грохнуло что-то по крыше и по стенам, свет всю избу залил, будто молния пронеслась, все, кто там был из наших, ничком пали, ослепило нас.
А как растаял свет, смотрим – Кулапиха мёртвая лежит рядом с гробом, а ты тоже будто умерла. Схватила я тебя, плачу сама, на двор выволокла, на траву положила, и тут дождь полил, да такой, как из ведра, и льёт, и льёт, и вижу я – порозовело личико твоё, глазки ты приоткрыла, и глядишь на меня прежним своим взглядом ясным. После поднялась и спрашиваешь меня: «А где Митенька?» А после снова заснула, да только я уж не боялась, поняла, что всё теперь хорошо будет.
Тут гляжу, по дороге тятя наш бежит к дому Кулапихи – живой, невредимый! Ну и подняли мы тебя, да домой принесли, и проспала ты два дня! За это время уже Илюшу с Кулапихой схоронили. А в избу-то их в тот же день молния ударила и сгорела она подчистую. Как на соседние избы только огонь не перебросился? Так ведь словно кто держал его, ровной стеной горело пламя, никуда дальше ведьминого дома не ушло. Так-то, доченька.
***
Пролетело лето, а за ним и осень, зима пришла с морозами крепкими, со днями студёными, со снегами белыми, с метелями да вьюгами. А как сошёл снег, да весна-красна пришла и яблони расцвели, посватался к Марьюшке жених – Данила из соседнего села, хороший парень, добрый да статный, любая работа в руках его спорится. Вскорости и свадьбу сыграли, а следующей весной народился у них сыночек-первенец, Димитрий Данилович.