«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым

Пожалуй, болезненней всех в семье разрыв с Грузией воспринимаю я. У меня там остались друзья. Мы выросли, не задумываясь о том, кто какой национальности, и сейчас моим товарищам, как и мне, претит всплеск национализма. Я уверен, в душе они не обвиняют только одну сторону. Но все происходящее им поперек горла.
Из моих многочисленных друзей в Тбилиси теперь живут двое. Один — Зураб Чачава, Зорик. Он инженер, был блестящим спортсменом, чемпионом СССР по водному поло. Лет пять-шесть назад Зураб неожиданно начал писать изумительные рассказы. А недавно прислал мне повесть о нашем детстве. Очень талантливую и смешную. Описывает уличные приключения, то, как нас переполняла сексуальная озабоченность… Думаю, как бы эту повесть издать. Другой мой друг — Рафик Демергорян. Когда-то моя мама познакомила Рафика со своей медсестрой, которая стала его женой. Рафик ходит к маме на кладбище, ухаживает за ее могилой.
— Какими чертами характера вы обязаны маме? Как часто виделись после переезда в Москву?
— Моя мама сильный человек. Ей было не всегда легко мириться с моей самостоятельностью. Сегодня я часто вспоминаю ее и, поверьте, отнюдь не считаю, что был прав, когда безапелляционно в четырнадцать лет сказал: «Я решил уехать из Тбилиси и поступить в Бакинское военно-морское училище». Мама пыталась меня разубедить: «В Тбилиси есть свое — Нахимовское училище». Но я изрек: «Все уже решено».
Или другой — равноценный случай. Подав заявление в ЗАГС, из Москвы позвонил маме: «Я женюсь». — «На ком?» — «На Лауре Харадзе». Мама ее знала: «Очень хорошая девочка. Но, может быть, Женя, не стоит так торопиться? Тебе только двадцать один год, ты еще учишься». — «Мама, я так решил». Хорошо, что, взрослея, мы в отношении родителей утрачиваем дурацкую твердость характера.
Мама не хотела переезжать в Москву, хотя я ее постоянно звал. В Тбилиси у нее были друзья, работа. Но жила она мной, интересами моей семьи, внуками. Мы часто приезжали в Тбилиси, говорили по телефону. Каждое лето отпуск мама проводила в Подмосковье — в Доме творчества ВТО в Рузе. Ей там очень нравилось.
До последнего дня мама работала. Ее весь комбинат хоронил. В семьдесят семь лет она умерла от инсульта. 16 декабря у нее день рождения. Я позвонил, поздравил. Говорю: «Что-то мне твой голос не нравится». Она стала утешать: «Всё в порядке. Просто я немного устала. Стояла в очереди за пирожными. Знаю, твои друзья обязательно зайдут поздравить». Положил трубку. Через день звонок. Теща, Тамара Ивановна: «Срочно приезжай. С Анной Яковлевной плохо».
Мы с Лаурой тут же вылетели. Саше, сыну, сказал: «Оставайся в Москве». Но он не послушал меня, на следующий день был в Тбилиси. Когда я вошел в комнату, мама лежала без сознания. Наклонился: «Мамочка, я приехал. Теперь все будет хорошо». Она вдруг открыла глаза и прошептала: «Саша». Потом ровно задышала. Я подумал, что наступило улучшение. Тамара Ивановна уговорила меня поспать. А ночью мамы не стало. Вот и всё. Девятнадцатого она умерла. Бог дал ей легкую смерть.
Мама похоронена в одной могиле с моей тещей. За годы нашего брака с Лаурой они очень сблизились. У мамы на столике стояла фотография Тамары Ивановны. Такое редко бывает. Незадолго до своей смерти мама Лауры попросила: «Когда я умру, можно меня положить в могилу Анны Яковлевны?» Я ответил: «Конечно, можно. Но живите тысячу лет». Теперь они, как и в жизни, рядом.
Порой спрашиваю себя: почему мама перед смертью назвала меня Сашей? Перепутала? Или это был знак, предупреждение о новой беде?
— Вы суеверны?
— Скорее, нет. Но иногда в голову лезет всякая мистика. Вот уход Лауры. В тот день были выборы. С утра я встретился со своим товарищем — Владимиром Ивановичем Новицким. Надо было вернуться за Лаурой и идти на избирательный участок. Входим в подъезд — в тамбуре голубь. Сидит, такой нахохлившийся. Хотел его выпустить, не улетает. Какое-то плохое предчувствие. Поднялись в квартиру. Жена собралась. Бледная, в черном костюме с брошкой. Пожаловалась: «Убирала квартиру, устала». Мы пошли. И во дворе она упала. Сердце. А голубя, когда мы выходили, в подъезде уже не было…
 
— Люди, знавшие Лауру Васильевну, вспоминают ее изысканность, аристократизм. Вы же, по вашим словам, выросли на улице. Наверное, влияние первой жены было облагораживающим?
— В нормальных семьях жена всегда влияет на мужа, муж — на жену. А Лаура тем более не могла благотворно на меня не влиять: она была талантливейшим человеком. Интеллектуалка, прекрасно писала, блестяще играла на рояле, хотя окончила не консерваторию, а музыкальную школу. У нее был дар: услышит мелодию и может ее сразу саранжировать. Никогда не подбирала. Александр Цфасман приглашал Лауру в свой знаменитый джаз-оркестр. Она отказалась. Мы очень любили, понимали друг друга. Но теперь я думаю, что отчасти испортил ей жизнь, не воспрепятствовал тому, что она полностью отдала себя семье. С моей стороны, очевидно, это был эгоизм.
— Но это был ее выбор. Выбор такого образа жизни.
— Как в три года философски изрекла Маруська в ответ на замечание, что у нее течет из носа: «Так жизнь сложилась». Первые годы в Москве Лаура работала. По образованию она инженер-электрохимик. Поступила мастером цеха в студию электрозаписи. Работа была нелегкая. Ходила в резиновых сапогах. Потом стала главным технологом. Однако после египетской командировки целиком посвятила себя мне, нашим детям.
Вначале я приехал в Каир один. Обустроился. И тут визит Насера в СССР. В Москву прилетел в его самолете. С собой привез для Лауры чемодан разных тканей. Гардероб у нее был перед поездкой в Каир небогатый. А Лаура любила красиво одеваться. И мне нравилось, когда она хорошо одета.
— Правда, что, являясь уже состоявшимся человеком, вы могли подраться, с кулаками полезть на обидчика, затронувшего честь дорогих вам людей?
— Конечно. Такое бывало.
— Вы прямо как Зия Буниятов, схвативший за шкирку секретаря Бакинского горкома. «Кипяток», — говорила в таких случаях наша переделкинская сторожиха.
— (Смеется.) Я умею себя охлаждать. Куда мне до Зии!
— Несмотря на то что спустя семь лет после смерти Лауры Васильевны вы вторично женились, в доме поддерживается определенный культ вашей первой жены. Висит ее портрет, неизменно отмечаются день рождения, день смерти, приходят подруги… Вы принимаете как должное деликатность, такт Ирины Борисовны? Способны понять, что ее житейская мудрость неординарна, свидетельствует не только о женском уме, но и о великодушной любви?
— Мне очень повезло с Ирой. Она прекрасный, светлый человек. Я не чувствую в ней даже тени ревности к Лауре, хотя она знает, что я безумно любил свою первую жену. Ира говорит, что если бы она была знакома с Лаурой, то никогда бы не вышла за меня замуж. Даже вот так! Она мне только ближе от того, что так относится к моей памяти, что в доме сохраняется атмосфера почитания Лауры. Лаурины подруги приняли Иру. Мои друзья тоже любят ее.
Вы заметили, что житейская мудрость Ирины Борисовны неординарна. Бесспорно. Но, уверен, что ее поведение диктуется сердцем. Понимаете? Она не перебарывает, не перемалывает себя. Не заставляет быть великодушной, потому что чувствует: мне это нужно. Все иначе. Это ее собственный душевный порыв.
— Вы ощущаете себя в разветвленной семье патриархом?
— А должен? (Смеется.) Знаете, когда дети и внуки были маленькими, я все время боялся, что с ними что-то случится. Места себе не находил, если кто-то заболевал. О душевной близости задумался позже — когда они стали подрастать. Надеюсь, у меня есть в семье кое-какой авторитет. Но все наши страшно самостоятельны. В доме не принято разговаривать не на равных, читать нравоучения. Решения младшие принимают сами. Нана, например, закончила педагогический институт, затем пошла на медицинские курсы. Работает с умственно отсталыми детьми, олигофренами. Адский труд. Но ей нравится. Так она выбрала. Считается хорошим детским психотерапевтом.