Нобель. Литература

Это, конечно, мысль, которая для литературы ХХ столетия чрезвычайно актуальна. Ведь как Кутзее выстраивает, собственно, свой мир? Да, понятно, что и Европа выродилась, и Америка не лучше, и понятно, что христианская цивилизация переживает даже не столько кризис, кризис бы бог с ним, это нормальное состояние, она переживает колоссальное измельчание, жестокость… Это и ему, и нам всем понятно. Я думаю, это общее мнение. Но что придет ей на смену? Ужас в том, что все попытки главного героя установить какой-то контакт с этой варварской девушкой совершенно ни к чему не ведут. Совокупиться с ней он может, но добиться от нее хоть слова, уже не говоря про любовь, тем более нет. Это просто два разных мира, которые идут все более и более различными путями. И никакая попытка столкновения с варварами не состоится: их можно мучить, ловить, можно им устраивать казни на площади, но договориться с ними нельзя. Вот эта страшная тема отсутствия контакта, полного взаимного непонимания, которая у Кутзее, кстати говоря, идет от Беккета. Если искать какого-то предшественника у Кутзее в литературе, какого-то человека, который с ним как-то соотносится, — это Беккет, которого он изучал, рецензировал, на которого он, в общем, ориентируется.
Это поэтика взаимного непонимания, полной некоммуникабельности, при этом еще и инвалидности — не случайно там у Кутзее героиня хромеет и слепнет, не случайно и у Беккета герои постоянно хромые и с трудом передвигающиеся. И в «Жизни и времени Михаэла К» тоже тема инвалидности постоянно возникает. Это ведь все на самом деле та же метафора разобщенности, которая есть и у Лема в описании невозможности контакта, это чувство, что мир, раньше единый, распался на несколько вселенных, которые друг с другом не пересекаются никаким образом.
Кстати, это очень остро чувствуется и в «Бесчестье», романе, который, как считается, и был непосредственным поводом для Нобеля, потому что в 1999 году вышло «Бесчестье», и три года спустя он получил премию. «Бесчестье» — это история с отчетливым местным колоритом и социальным подтекстом. Местный профессор, который всегда обходился услугами проституток, который вообще не настроен на долгие отношения, сухой человек, который говорит, что провести ночь с женщиной еще можно, но проводить с ней еще и утро точно выше его сил, — уличен в сожительстве со студенткой, опозорен, вынужден покинуть кафедру… Это задолго до моды на харассмент написано, но тема-то была всегда. Он вынужден покинуть университет, уехать к дочери в глубь страны на ферму. А на ферму дочери совершают налет, пистолета у него нет, защитить ее он не может, поэтому дочь изнасиловали, его пытались поджечь, но не подожгли, побили только. В общем, как раз история «Бесчестья» — это история человека, вдвинутого в совершенно чужой мир, вброшенного в чужую стихию. Сначала метафорой этой чужеродности выступала любовь и секс, потому что люди ненадолго сходятся, но говорить им не о чем, они не могут говорить. Не случайно эта его проститутка-любовница Сорайя после бегства из борделя не хочет его ни видеть, ни слышать.
Он вообще умеет разговаривать в основном только о Байроне, о котором собирается книгу написать. Там ведь очень интересно, у него есть намерение, ему 52 года и он думает, что интересно, в каком возрасте Ориген оскопил себя, надо бы и ему, ведь старость некрасива, надо избавляться от желаний. Вообще любой герой Кутзее как-то мечтает о том, чтобы избавиться от необходимости общаться. «Бесчестье» по сюжетной схеме и по типажу главного героя немного похоже на «Туннель» Гэсса, там такой же профессор в кризисе, в убежденности, что у каждого гнилое нутро и лучше бы самоизолироваться, вырыть себе нору. Такое духовное оскопление в некотором смысле — их идеал, потому что, к сожалению, секс — это единственное, что нас как-то заставляет тянуться к другому человеку, как это ни кошмарно. А в остальном мы прекрасно можем без этого другого обходиться, он по большому счету нам не нужен. В «Жизни и времени Михаэла К» тоже постоянно подчеркивается — не случайно кафкианская эта «К» здесь — полуанонимность героя.
 
Это ситуация кафкианской изоляции всех друг от друга, и в «Ожидании варваров» она очень чувствуется, и в «Сердце страны» — это второй роман Кутзее, который, кстати, заставил всех как-то на него посмотреть как на источник больших ожиданий, где просто престарелая одинокая героиня сходит с ума, занимаясь обслуживанием старого отца и теряя грань между личностью и миром, между прошлым и настоящим.
У Кутзее есть изначальное представление, — не знаю, в какой степени оно обусловлено его южноафриканским происхождением и тем, что он был свидетелем апартеида, — представление о непреодолимом одиночестве человека и, более того, о том, что все люди принадлежат к разным вселенным, что все они посланники разных цивилизаций. Это очень смешно, конечно, для русского взгляда, когда он эту же теорию переносит на «Осень в Петербурге», где тоже все люди до предела разобщены. Где, скажем, Достоевский пытается понять Нечаева, террориста, автора заповедей террориста, но не может понять автора этого катехизиса, потому что для него это принципиально иное существо, он не верит в возможность коммуникации.
Это есть и в одном из последних романов «Детство Иисуса», где содержится иронический парафраз жизни Христа, — не знаю, будет ли он его продолжать, последний самый роман я не читал еще, у меня есть ощущение, что и в миссию Христа он не верит, потому что люди бы не то что не приняли, сегодня они элементарно не захотели бы его выслушать. Интересно, что в его романах сравнительно мало диалогов, потому что когда герои пытаются разговаривать, они все время натыкаются на стену взаимного непонимания, дикого отчуждения.
В этом он весь. И это не только в «Ожидании варваров», которое все по сути дела беспрерывный монолог, но это и в «Бесчестье» очень заметно, и даже в «Осени в Петербурге», где действуют, казалось бы, совершенно живые персонажи. Чего нельзя у него отнять, так это замечательной авторской речи, мелодичной, иногда очень поэтической, очень печальной. Это прекрасный нормативный литературный английский язык. Читать Кутзее — это наслаждение прозрачностью, ясностью, даже я бы сказал, некоторой его намеренной упрощенностью такой, атомизацией. Но это очень грустное чтение, полное бесконечного сострадания к человеческой участи и полной безнадежности. Никакая социальная революция, никакой переворот, никакая национальная революция и никакая победа прогресса ничего не изменят в изначальной человеческой изоляции и обреченности.
Я, к сожалению, не смотрел фильм «Бесчестие», но знаю, что экранизация эта самому Кутзее нравится. Нравится она ему, вероятно, потому, что это его первый сколько-нибудь серьезный литературный заработок. Он же, если не упоминать премий, всю жизнь жил довольно скромной жизнью университетского преподавателя. И то, что его наконец экранизировали, — слава тебе господи, что человек хоть на седьмом десятке получил возможность независимо существовать и прокормиться прозой.
Я бы с гораздо большим удовольствием экранизировал бы «Осень в Петербурге». Я думаю, что Кутзее, в принципе, писатель совсем не для экранизаций, он писатель для одинокого медитативного чтения, лучше бы всего в поезде, потому что ситуация поезда — это и есть ситуация предельного отчуждения.
В 2011 году Техасский университет США выкупил личный архив Кутзее, охватывающий пятьдесят лет личной жизни и карьеры писателя. Ну личная жизнь там была небогатая, один брак и один развод. Я не знаю, стоит ли это полтора миллиона долларов, но то, что Кутзее будет одним из классиков ХХ века и отчасти XXI, это совершенно бесспорно, потому что мало мы знаем людей таких последовательных, таких в общем бескомпромиссных. Пожалуй, из наших я бы его и внешне, и стилистически сравнил с Юзефовичем — такое же кажущееся отсутствие темперамента, глубокий пессимизм в отношении истории, интерес к одиноким и несломимым героям и, наверное, такое же кажущееся равнодушие к общению. То есть некоторый социальный аутизм его и его героев, это их роднит, не говоря уже о том, что они внешне очень похожи. Мне кажется, что Юзефович — русский Кутзее, во всяком случае, основной набор тем у них тот же самый.