Нобель. Литература

Это очень серьезное развитие одной толстовской идеи. О чем, в сущности, «Анна Каренина»? О том, что никакого смысла в жизни нет. Одинаково трагично заканчивается и абсолютно правильная семья вроде левинской и абсолютно трагическая любовная история вроде каренинской. Смысл — это тот посыл, тот поиск добра, который я властен вложить в нее, этим заканчивается роман, пока я не придумаю себе смысла жизни, его нет. Я бы сказал, что Камю пошел дальше, он сказал — «пока я не придумаю себе свою личную бессмыслицу, тогда…» Даже именно это качение камня в гору — это и есть гениальная метафора бессмыслицы. Но пока я не придумаю себе личную одержимость, я не спасусь, все смыслы XX века скомпрометированы, с человеком можно действительно сделать все, что угодно. Нельзя ничего сделать только с тем, кто, условно говоря, обмывает трупы, или кто занят своим делом, или кто рискует постоянно. кто катит свой камень, этот человек непобедим. Или, вернее, он тоже, конечно, смертен и обречен, но он, по крайней мере, живет, в отличие от всех остальных, которые это имитируют. Конечно, весь XX век по Камю — это падение, падение всех идей, всех ценностей. Но пока ты не создашь себе личную цель, все будет бесполезно.
Тут возникает естественный вопрос — был ли Камю настолько хорошим писателем, чтобы ему давать Нобеля. Камю был носителем довольно интересной тенденции, которую Нобелевская премия тоже выявила и которую, кстати говоря, применительно к Нобелю почему-то не очень обычно акцентируют. Нобель, во-первых, расширяет очень границы литературы, все время интересуется новыми жанрами. Во-вторых, Нобель охотнее награждает людей, которые пишут нетрадиционные романы. Не будет большим преувеличением сказать, что Камю получил свою премию скорее как мыслитель, нежели как художник, потому что, как ни относись к «Чуме», но художественно этот роман довольно монотонный. При всех ужасах описания болезни, а про болезни мы все любим почитать, прикинуть это на себя, это все-таки довольно скучное чтение. Причем сознательно скучное чтение, роман бессобытийный, там же сказано, что эпидемия все время топчется на месте, все ждут, что она кончится, а она не кончается. Это очень актуально для нашего времени, единственное, что актуально, мы все ждем, что кончится самоизоляция или изоляция как-то. А она не кончается, ну не убывает число мертвых, все равно колеблется все на одной цифре, шесть тысяч зараженных сегодня, шесть тысяч зараженных завтра. Мы ждем, что болезнь уйдет, а, оказывается, нам с ней дальше жить. И, кстати говоря, это очень хорошее изображение, как бы иконический вариант того ощущения, что зло должно быть побеждено, а оказывается, оно непобедимо, нам с ним дальше жить. Вот эта скучность романа, когда он говорит, что эпидемия топчется на месте, у него и действует общество на месте. Он победил, получил своего Нобеля не как сильный увлекательный писатель, он получил его прежде всего как философ.
И надо сказать, что такие вещи в мировой литературе не оригинальны. Бергсон получил Нобелевскую премию по литературе за свои теоретические работы. Нобелевскую премию по литературе получил Черчилль… За свой, как я это называю, автобиографический роман-воспитание «История Второй мировой войны», и Первой тоже, которая, безусловно, никак не художественное произведение, хотя запоминаются оттуда какие-то вкусные художественные эпизоды: как он с бутылкой бренди спустился в лондонскую подземку, как он переписывается с Рузвельтом, упоминая военную службу обоих, смешные вещи запоминаются. Но тем не менее это не художественное произведение. И Камю получил свою премию не как художник. Потому что, если уж говорить про Гессе, например, то ведь, простите меня, даже и «Степной волк», не говоря про «Игру в бисер», это в огромной степени трактат, произведение теоретическое, а уж «Игра в бисер» — это просто роман-эссе.
И Камю писал романы-эссе, у него любовные линии чаще всего отсутствуют, у него нет действия или действия мало, герои все заданы какой-то одной чертой, это или притчи, или философские такие сочинения. Кстати, Кафка, если бы дожил, был бы одним из нагляднейших победителей, именно потому, что Кафка — это всегда в известной степени притча, а в значительной и трактат, как там «Размышления одной собаки» («Разыскания одной собаки»). То, что Камю не совсем писатель, я думаю, он бы охотно признал и сам, потому что и «Бунтующий человек», и «Миф о Сизифе», главные его книги, они выдержаны в жанре философской публицистики. Но ведь в этом жанре выдержано все лучшее в XX веке.
 
И мы все ждем, что Роулинг получит Нобеля, но она-то и не получит, потому что Роулинг par excellence, она действительно создала замечательный мир, но Роулинг совсем не мыслитель. То есть, вернее, она мыслитель христианский, гуманистический, но, как замечательно заметил Виктор Голышев, антураж удается ей лучше сюжета, она прекрасно придумывает антураж, но, впрочем, заметил он, это большая беда британской литературы в целом, у нее антураж всегда интереснее фабулы. Именно поэтому, кстати, британцы — художники, художницы, они не так часто получают Нобеля. Фаулз его не получил, художник; не получила его, хотя она и вполне себе философ профессиональный, Айрис Мёрдок, у которой все-таки гораздо больше художества, чем мыслей. А Нобель, он очень поощряет силу мыслей и силу идей, ну и, конечно, географическую новизну.
Камю погиб в 46 лет в автокатастрофе. Находился у него при себе экземпляр «Первого человека». Там треть примерно написана, неплохая, кстати, книга. Но тут, понимаете, в чем проблема: была же идея, что Камю покончил с собой. Была идея, что его смерть подстроена Советами, потому что он поддержал Пастернака и критично относился к Советскому Союзу. Была идея, что ему отомстили «левые», потому что он занял позицию такую, он сказал, что алжирская борьба за независимость приводит, кстати, тоже его мысль перевернута, просто к другой форме зависимости. Видите, все крутится вокруг одной и той же мысли, что и эта форма зависимости может оказаться хуже, независимый Алжир впадет в зависимость от СССР, а это будет ужасно. Он погиб совершенно случайно, в одной машине вместе с Галлимаром, сыном своего издателя.
Я думаю, что он писал бы еще много и написал бы совсем новые вещи. Мне представляется, он работал бы больше всего в театральной сфере, потому что его очень привлекала драматургия, и «Чума» была сначала пьесой. Он мечтал о синтезе интеллектуального театра и проповеди. Я думаю, это были бы такие, может быть, более брехтовские пьесы, но он явно двигался к театру, к проповедничеству, к какому-то публичному перформансу. Может быть, он активно поучаствовал бы в революции хиппи, в Вудстоке, может, он пришел бы на студенческие баррикады 1968 года. Мы не знаем, куда бы его путь привел, потому что он от «левых» к «правым» метался непредсказуемо. Он был человек самостоятельный, и это было его главное преимущество. Но то, что два крупных и очень похожих французских мыслителя, Экзюпери и Камю, погибли в катастрофах, один в самолетной, другой в автомобильной, многие принимали за самоубийство.
Это очень тоже важная метафора, он был художник в пути, художник, погибший в пути. Конечной цели у этого пути не было, конечной точки не было, для него движение доминировало, он очень много всю жизнь перемещался. Я думаю, что он и дальше ни к какой конечной истине бы не пришел, а много еще удивлял бы нас эстетическими и главным образом философскими метаморфозами. Одно для меня несомненно, что такие не очень мной любимые мыслители, как Деррида, конечно, не занимали бы центрального положения в парижской философии и общественной мысли, если бы Камю прожил подольше, он многих бы просто отменил. Я понимаю, что Бодрийяр замечательный человек, но Камю интереснее. Мне кажется, доживи он до девяностых, он бы об очень многом нам еще рассказал.
Я думаю, первое, что он бы не одобрил, это распад СССР. Потому что, во-первых, в этом есть интеллектуальный эпатаж, ему вообще присущий, а во-вторых, он не мог не понимать, что Советский Союз, которого он не любил, был разрушен силами много худшими, чем сам Советский Союз, силами энтропии, хищничества, дикости. И я думаю, если бы мы прочли эссе Камю о распаде СССР, это было бы эссе негативное, и это был бы важный голос в тогдашней Европе. Думаю, что он бы очень интересно отозвался на консервативную политику Маргарет Тэтчер, думаю, что ее бы он тоже резко критиковал. Думаю, что он написал бы хороший роман о любви, до этого у него не было таких романов. И потом, понимаете, возможно, он как-то вписался бы, ведь он же умер на грани появления совершенно нового французского искусства, на грани торжества нового романа, такого как романы Бютора, например, или Роб-Грийе, на грани торжества французской «новой волны». Очень интересно, что бы он писал про 1968 год, причем равно вероятно, что он перешел бы и в стан голлистов, которые резко отрицали эти все явления, и в стан этих студентов. Он вполне мог прийти на те баррикады, где Пол Пот и Ленин, нет, Пол Пота еще не было, Мао и Ленин были намалеваны. Думаю, что в любом случае это был бы искренний поступок — и нестандартный, и это в любом случае было бы лучше, чем поведение большинства французских мыслителей, ангажированных либо комильфотностью, политкорректностью, либо неполиткорректностью. Он бы нам показал пример независимого мышления, в него бы летели яйца со всех сторон, но его голос был бы значим: что бы Камю ни говорил, он говорил всегда с точки зрения личной одержимости, а это очень важно.