Операция "Берег" (СИ)

Одно хорошо. В то время Митька нашел личный ход в синематограф на Житной, прямиком на фабрику. До этого киноленты видел жутко редко — в кинотеатр на Пятницкую[5] проскочить сложно, удача была нужна. А тут такое везение! Случайно вышло, просто помог у канала молодому очкастому господину, поддержал замысловатую трехногую штуковину, из крепления которой шуруп выскочил. Посоветовал спичку вставить, отверстие забить, потом ножом ввинтили разболтавшийся шуруп на место.
— Спасибо, братец. А не поможешь извозчика поймать? — попросил господин, у которого странного багажа было изрядно.
Так и появилась подработка. В удачные дни оказывался Митька «на подхвате» в съемочном павильоне. Работа была легкая: отнести-принести, того позвать, в гримерку сбегать, реквизит помочь убрать. Далековато от дома, да и уроки приходилось прогуливать, но матери особого дела не было. Собственно, ее и самой почти не бывало — иной раз и не ночевала, все «работу дают, не отказываться же». Черт его знает, что у нее за работы такие были внеурочные, соседи уже поглядывали косо, Митьке даже как-то неловко здороваться с соседями становилось.
Зато обжился Иванов теперь на кинофабрике, хитро называвшейся «Акционерное общество „А. Ханжонков и К°“», смотрел, как снимают фильмы, и даже — страшно сказать, в меру сил участвовал. Платили мало, зато какой интерес: здесь барышни с разбойниками папиросы курят, сцену обсуждают, а в том павильоне уже вовсю рапирами звенят, рупор орет, под стрекот камеры старинных мушкетеров вовсю кроет. И подкармливался недурно — не жадный народ тут работал, культурный: чай и бутерброд всегда перепадал. Приносил кое-что домой, давал Райке, рассказывал. Сестрица лопала белый хлеб с кружалками колбасы, удивлялась:
— Мить, а «часть» это много?
— Иной раз на десять минут проекции выходит, если по часам-хронометру засекать. Вот так-то, такое нынче время, нынче техника вперед идет.
Райка смотрела на ходики на стене:
— А тебе хромеметр дадут, а, Мить?
Вот и поговори с ней, с дурочкой.
Подтягивал Митька цепь с гирьками, исправно тикали ходики, блестели снежные узоры на оконном стекле. А писем от отца уже давно не было, и мать как сгинула. Тьма на улице, мороз. Подкладывал Иванов поленья в печь, посапывала укрытая Райка.
Наконец застучали. Митька отпер дверь, ввалилась мать, буйно стукнула ногой, сбивая с полусапожка снег. Пальто новое нараспашку, пахнет табачным дымом, водочкой и мадерой — запахи знакомые, на студии повидал разного, там господа — люди искусства, сухой закон и приличия не особо уважающие.
Вот не надо было, но сказал Митька:
— Ты чего такая? Откуда? Соседи и так говорят…
— Да что им за дело? Они, что ль, вас кормить будут? Пусть языки попридержат, а то найду управу… — мать так густо дохнула спиртным, что Митька поневоле зажмурился.
— Не дыши, спалишь.
Хрясть! — оплеуха не то что оглушила, но весьма весома оказалась.
— Ты как с матерью говоришь, сопля тощая? Ежели я бы своему отцу указывала, да на «ты» именовала, засек бы враз.
— Помер дед давно, — напомнил покачнувшийся Митька. — А был бы жив, сейчас бы ВАС, мама, отходил вожжами до костей на заду гулящем.
Мать замахнулась, да сын уже не тот, проскочил под рукой, уличную одежку и шапку с вешалки сдернул, и во двор вырвался.
Ночевал тогда в мастерской, замерз зверски, печку-то пока растопишь, да и дров в обрез. Плохо было, хоть плачь. Ждал Митька весны, тепла, писем от отца.
А грянуло еще до весны. Красные флаги, крики газетчиков, народ радостный: царя скинули! свобода, равенство, братство! теперь жизнь иначе пойдет.
Жизнь, без сомнения, пошла иначе, но не сказать, что много счастливее. На реке ледоход затрещал, потом половодье, рыба не ловилась, на кинофабрике съемки неровно шли. По весне мать совсем ошалела: иной раз по трое-четверо суток домой носу не казала. Митька уже знал, где она да что, иной раз ходил, просил, чтобы наружу позвали. Мать обещала прийти домой, давала рубль, а то и пять. Веселая была, прямо во всех отношениях. И удивительно, что шалая жизнь вроде как и на пользу бесстыжей дурище шла: помолодела, похорошела, одета почти по-господски, губы яркие.
  
Лето кое-как прожили. Райка попривыкла одна дома сидеть, Митька на фабрике часто торчал, снимали «Тени любви» и «Набат», помогал декорации монтировать. Пока доберешься домой с Житной, дорогой насмотришься всякого — прямо тоже кинофильма: на улицах бурление, ор, крик, опять громкоголосые демонстрации и флаги, уже и в переулках Кадашей начали мелькать люди чужие и лихие. Газеты пробовал читать, на кинофабрике их валялась уйма — ничего не понять, один треск словесный, словно ручку съемочной камеры вхолостую крутят. Господа-граждане актеры и художники всё в газетах понимали, спорили до хрипоты, предрекали, как оно будет, что Керенский с Гучковым сделают, что на фронтах случится, да потом удивлялись, что все иначе вышло.
Оказалось, всё это ерунда. Поскольку пришел октябрь.
…Разносились над крышами гулкие вздохи орудийных выстрелов. Укутанная платком Райка вздрагивала.
…— И тогда они поплыли на пирогах вниз по течению. Провизии оставалось мало, порох подмок, — пересказывал Митька интересную книжку.
Давно уж пристрастился читать — что книгу, что исчерканный сценарий — лишь бы интересно и без бабахающих, не особо понятных политических лозунгов.
— На «пирогах», это как? — отвлекалась сестрица.
— Лодки такие. Из специального дерева, оно выдалбливается хорошо.
…Гуххх… — вновь проносилось над Кадашами эхо выстрела-разрыва. В артиллерии Митька разбирался слабо, но соседи говорили, что бьют «шестидюймовыми». Бабахали по Кремлю, а до этого юнкера там целый полк солдат штыками покололи, а до того еще много чего случилось: что правда, а что наоборот, понять трудно…
Райка захныкала, вместе сидели под столом, на старом тулупе. Понятно, стол не форт и даже не окоп, но если стекла выбьет, хоть не порежут.
— Митька, воды подай, — хрипло сказала проснувшаяся мать.
Иванов-младший налил из чайника в стакан, пахнущий сладким вином. Мать выпила, спросила:
— Чего там?
— Стреляют. Из пушек.
— Вот дьяволы. Когда утомятся уж? Дай Райке карамельку, там есть, — мать повернулась, натянула на голову одеяло.
Карамель была хорошая, фунта, наверное, три. И целый мешок одуряюще пахучего кофе. Хлеба не было. На улице постукивало: ружья, пулеметы…
Насчет кофе Митька так и не понял: что за продукт? Как его не заваривай, как в чашке не настаивай, все равно пить невозможно. Обплевались тогда с Райкой.
Жизнь такая и пошла — только обплеваться да и сдохнуть. Октябрьские бои были недолги. Торжественно похоронили погибших, разобрали баррикады на Серпуховской, Арбате, и прочих улицах-площадях, но в лавках и магазинах дешевизны и изобилия не наступило. А вот кинофабрика окончательно закрылась — последние киношники в Ялту уезжали. Дали на прощание Митьке чуток денег, ведро крымских грецких орехов и набор хорошего, но наполовину растерявшегося бельгийского инструмента.
Орехи пришлись кстати: стукнешь молотком по кожуре, слегка надобьешь, Райка потом сидит, долго выколупывает, вроде как при деле. Почти на всю зиму занятия хватило. А зима была… дрянь зима.
Немного поработал Митька у знакомых отца — стекла в окна вставляли. Но заказов было мало, новое стекло поди достань, да и помощи от мальчишки, по правде сказать, не очень много. Не кинофабрика, где сразу сто дел делают, любые руки и ноги сгодятся.
В марте исполнилось Дмитрию Иванову полноценных двенадцать лет. Никто об этом не вспомнил — Райка по малолетству датами вообще не владела, мать уже неделю дома не появлялась, хорошо, что хоть денег оставила. Сходил Митька на Полянский рынок, купил хороших соленых огурцов и шматок сала, сварил картошки. Сестра налопалась, уснула, а новорожденный сидел у печи, грыз огурец. На душе было… словно все кошки Кадашей туда насрали. Достал оставленную матерью початую бутылку водки, налил стопку… Тьфу, прямо как кофе, даже хуже, еще и едкая, падла.