На грани тьмы (ЛП)
— Чушь собачья, — заявила бабушка. — Они явно не знают, что за хрень случилась и как с этим справится.
Майло рассмеялся на это.
Квинн не переставала видеть мертвое тело своей матери, падающее в снег, и не могла найти в себе силы что-либо сделать, не говоря уже о том, чтобы улыбнуться или рассмеяться.
Ноа забрал Майло после шести. Когда они наконец остались одни, бабушка добавила в дровяную печь несколько охапок дров, чтобы поддерживать в ней жар, а затем устроилась за кухонным столом. Она прислонила свою трость к ближайшему шкафу и положила голову на свои покрытые венами и старческими пятнами руки.
— Она мертва? — спросила бабушка без предисловий.
Квинн кивнула.
Они сидели в маленькой, теплой кухне, и пламя уютно потрескивало позади них. «Моссберг 500» стоял возле кухонного шкафа рядом с бабушкиной тростью. 22-й калибр Квинн лежал на столе на раскрытой газете, ожидая, когда его почистят и смажут.
Валькирия и Локи поссорились — скорее всего, Локи, как обычно, донимал Валькирию — и гонялись друг за другом по спинке дивана в гостиной и вокруг мягкого кресла. Один мяукал, требуя еще еды, хотя он уже вылизал свою миску.
Тор забрался к бабушке на колени и устроился там, чтобы вздремнуть, а Хель забралась на верхушку холодильника, взирала на всех оттуда, покачивая пушистым хвостом.
Завывал холодный ветер. Он скрипел ставнями и раскачивал несколько шатающихся черепиц на крыше. За окнами кухни царила абсолютная тьма.
Квинн не плакала. Она давно поклялась, что никогда не будет плакать из-за своей матери. Она не собиралась нарушать эту клятву и сейчас.
Однако это не заглушало яростной боли в ее груди. И боль, пульсировавшую во всем теле, как живое существо.
Какой бы дрянной ни была Октавия, она все равно оставалась матерью Квинн. А теперь ее нет. Теперь у Квинн вообще нет матери, ни плохой, никакой-либо другой.
Она чувствовала оцепенение. И пустоту. Пустота тяготила ее, словно место, отведенное ее матери, приобрело вес и форму, железный комок горя, обиды и потери.
Через несколько минут бабушка мрачно вздохнула.
— Иногда ты можешь любить человека, и это все равно что отправлять всю эту любовь в черную дыру. Это не значит, что твоя любовь недостаточно хороша. Это не значит, что ты сама недостаточно хороша. Ты слышишь меня, девочка?
У Квинн сжалось горло. Ей удалось кивнуть.
— У каждого человека на этой планете есть свободная воля. Бог дал нам эту свободу воли. Это и дар, и проклятие. Каждый из нас принимает свои собственные решения. И как только мы достигаем определенного возраста, мы несем ответственность за эти решения.
— Иногда не имеет значения, как сильно их любили и как правильно воспитывали. Решения, которые принимает человек, порой бывают эгоистичными и злыми до глубины души. Люди решают причинить боль другим людям. Иногда на это есть причина, а иногда нет.
Квинн моргнула, сдерживая внезапную влагу в глазах.
— Ты должна помнить, что вина лежит на человеке, который сделал этот выбор и предпринял эти действия. Октавия делала то, что хотела, и ты тут ни при чем. Ты ничего не могла сделать, чтобы она стала другой. Чтобы заставить ее полюбить тебя. Поверь мне, девочка, я пыталась.
На памяти Квинн бабушка никогда не говорила так много об Октавии. Бабушка держала свои чувства по этому поводу при себе. Как и многое другое.
Бабушка тоже была матерью. Она дала Октавии всю любовь, которую могла дать, а Октавия отвергла ее, как отвергла свою дочь Квинн.
Квинн протянула руку и накрыла хрупкую бабушкину руку своей.
— Как ты себя чувствуешь?
— При чем здесь чувства? — ворчливо сказала бабушка. Она не отдернула руку.
— Октавия твоя… была… твоей дочерью.
Бабушка слегка покачала головой. Ее глаза блестели.
— Я давно оплакала Октавию.
— Ты продолжала любить ее? Даже когда она не любила тебя в ответ?
Бабушка накрыла руку Квинн своей. Ее голос звучал хрипло, как гравий.
— Каждую чертову секунду каждого чертова дня.
Квинн моргнула и тяжело сглотнула. Бабушка все еще находила в сердце силы любить свою дочь, даже когда та этого не заслуживала. И была последним человеком, который этого заслуживал.
Может быть, и Квинн могла чувствовать то же самое. Обида и гнев, любовь и тоска, все это переплелось вместе, бок о бок.
Может быть, не нужно разбираться во всем этом. Это просто было.
Бабушка прочистила горло.
— Это твой дом, ты знаешь.
Квинн посмотрела на бабушку.
Ее лицо оставалось таким же суровым, торжественным и свирепым, как всегда. Ее живые голубые глаза повлажнели и наполнились тяжестью, как в ту ночь, когда умер дедушка.
— Твое место здесь. Со мной.
Квинн проглотила комок в горле.
— Я не собиралась больше никуда уезжать.
Бабушка осторожно поставила Одина на пол и поднялась на ноги. Она взяла свою трость, стоящую у шкафа вместе с ружьем, которое перекинула через плечо.
— Ну, хорошо. Значит, все решено.
— Хорошо, — пробормотала Квинн.
— Тебе нужно готовиться ко сну. Завтра длинный день. — Когда бабушка проходила мимо нее, она замешкалась и сжала плечо Квинн с удивительной силой. — Любовь не всегда оказывается засосанной в черную дыру. Иногда она все же остается. И приносит пользу.
Эмоции бушевали в груди Квинн. Если бы она попыталась заговорить, то начала бы рыдать, как глупый ребенок. Она не могла ничего сделать, кроме как кивнуть.
Бабушка одарила ее понимающей улыбкой и, шаркая, вышла из кухни, направляясь в свою спальню. Квинн осталась сидеть на кухне.
В ее голове промелькнуло воспоминание. Квинн было около пяти лет, и она не могла уснуть, а Октавия склонилась над ней посреди ночи, пьяная, раскрасневшаяся и красивая, глаза блестели так ярко, когда она смеялась. «Я так скучала по тебе, малышка. Мне просто необходимо было сказать тебе, увидеть твое милое личико. Я просто не смогу заснуть, не увидев тебя. Я люблю тебя до умопомрачения, малышка. Ты знаешь это?» Чертова дурацкая луна.
Квинн не шевелилась. Поленья потрескивали и трещали. Ветер вздыхал и стонал.
Она долго смотрела на языки огня, танцующие за стеклом в дверце дровяной печи. Пока ее зрение не затуманилось от слез.
Глава 32
Ханна
День одиннадцатый
Волна боли охватила живот Ханны. Она резко вдохнула, каждый мускул ее тела напрягся. В пояснице и животе возникла яростная судорога, такая же знакомая и первобытная, как сама жизнь.
Она ждала, пытаясь дышать размеренно, но ничего не получалось. Схватки становились все чаще. Она боролась с ними каждый раз, но чувствовала, что слабеет, чувствовала, как боль и истощение высасывают последние силы.
Дело даже не в самих схватках, как будто этого недостаточно.
Раскаленная боль, какой она никогда не испытывала, пульсировала в висках, в основании шеи. Интенсивное давление постоянно давило на ее череп. Руки и ноги покалывало как иголками, они онемели и стали холодными, несмотря на обогреватель.
У нее началась преэклампсия. Она знала, что это так. Знала, что может произойти дальше — судороги, кома, смерть. Эта штука внутри не просто паразит, высасывающий из нее жизнь. Это бомба замедленного действия, которая вот-вот взорвется.
Она должна вытащить это.
По обе стороны проносились черные сплетенные деревья. Их фары освещали занесенные снегом дороги.
Джип занесло и закрутило в глубоком снегу. Лиам зарычал, пытаясь восстановить управление. Он сгорбился над рулем, полный решимости. Видимость составляла двадцать или может тридцать футов. С каждой минутой она становилась все хуже.
Сердце Ханны колотилось в груди. Она ненавидела свою беспомощность больше, чем когда-либо. У нее мало полезных навыков, если они вообще есть. Она даже не могла вести машину с этими ужасными судорогами, с ее деформированной рукой.
Она чувствовала себя бесполезной, грузом, удерживающим Лиама, не позволяющим ему выпустить на волю свою крутость. Подвергая их всех опасности.