Слоновья память

— Пора бы перекрасить картотечные шкафы, — задумчиво заметил врач, указывая на три металлических параллелепипеда, загромождавшие жуткой массой пространство между дверью и окном.
— Даже моряка бы затошнило от этого зеленого, правда? — обратился он к парнишке, все еще ослепленному дивным зрелищем проспекта Гомеша Фрейре.
Однако губы у юнца уже дрожали, как грудка перепуганного воробья. Держись, посоветовал ему мысленно врач, держись, а то бычок ты — хиленький, а коррида еще и не начиналась. И произвел стратегическую рокировку, поменяв местами пепельницу с книгой учета и бормоча себе под нос: натянем поплотнее фирменные подштанники, эскадра НАТО на подходе.
Тут он услышал неожиданный шум: мать, склонив торс, облаченный в пиджак из пластикового леопарда, полная яростного негодования, вываливала на стол прямо перед его ошеломленным носом содержимое бумажного пакета, набитого упаковками самых разнообразных лекарств. Слова вылетали у нее изо рта, как пули-горошины из оловянной пушки, которую в детстве подарили психиатру во время одной из его бесчисленных ангин:
— Мой сын должен быть не-мед-лен-но госпитализирован, — распорядилась она тоном надзирателя исправительной колонии, обращаясь к набедокурившей Вселенной в целом. — Вот, это все — таблетки, в четвертом классе второй год сидит, родителей не уважает, если отвечает, цедит сквозь зубы, соседка снизу говорит, видели его у площади Рату, с какой-то девкой, не знаю, как еще вам объяснить, но и так все ясно. И это в шестнадцать лет, в апреле исполнилось, рожала через кесарево, чуть концы не отдала, под капельницей валялась, представьте себе. А мы-то к нему все добром, денег не жалели, книжки покупали, говорили ласково, буквально хоть ложкой нас ешь. Ну что, разве не так? А тут еще вы, доктор, — у вас тоже, наверное, дети — со своими вопросами про цвет каких-то шкафов.
Передышка, чтобы наполнить воздухом понтоны-сиськи, между которыми приютилось сердечко из эмали на цепочке с портретом подкаблучника-мужа, помоложе, чем сейчас, но так же густо увешанного амулетами, и новый бросок в кипящие воды гнева:
— Несколько недель в больнице вправят ему мозги: у меня золовка в третьем работала, я знаю, какие тут методы. Несколько недель взаперти, без дружков, без аптек, откуда они лекарства тянут. Вот ведь некому прекратить все это безобразие: с тех пор как умер Салазар, у нас вечно не понос так золотуха.
Врач вспомнил, как много лет назад, вернувшись с ужина у одной из многочисленных тетушек, они обнаружили в кабинете отца агента Пиде, поджидавшего брата — председателя Ассоциации студентов-юристов, и какое смешанное со страхом отвращение этот тип, рассматривающий в отсутствие отца хозяйским взглядом корешки его трактатов по неврологии, вызвал у них. Лишь самый младший смотрел на этого шута без ненависти, потрясенный наглой профанацией святилища курительных трубок, к которому все всегда подходили с осознанием, почти благоговейным, его сакрального смысла, и восторженно следовал по пятам за святотатцем, ловя каждое его движение. Внезапно врачу захотелось схватить эту Деву Марию за крашенную в блондинистый цвет шевелюру и, не торопясь, несколько раз с толком приложить ее головой об угол раковины, той, что слева от стола, под косым зеркалом, в котором он со своего места видел только слепой и серый кусок стены, как будто шестиугольную поверхность, в которой он столько раз лицезрел самого себя, вдруг поразила катаракта; его ошеломило, что он не видит наклеенной на стеклянный зрачок, покрытый амальгамой, вопросительно изогнутой улыбки Чеширского кота.
— Больница или тюрьма, — внушительно проговорил муж гарпии, поглаживая чудовищную булавку на своем галстуке, — потому что слова для нас — пустой звук.
Жена потрясла рукой, сделав пальцы веером, будто стряхивая его ненужные слова: это она командовала операцией безраздельно, и никто не смел встревать со своими замечаниями. Внучка капрала жандармерии, подумал психиатр, моральная наследница ржавого ножа, которым ее дед спускал с народа шкуру.
 
— Доктор, вы уж решите этот вопрос не откладывая, — сказала она, и леопардовый пиджак ощетинился искусственной шерстью. — Заберите его, будьте добры: дома он мне не нужен.
Мальчишка было дернулся, но она подрубила его порыв под корень, выставив грозный указующий перст:
— Не перебивай, гаденыш, когда я с доктором разговариваю. — И решительно — психиатру: — Вы как хотите, но мы с ним отсюда не уйдем.
Врач двинул вперед по доске письменного стола пешку степлера. Наколотые на ржавые гвозди графики дежурств, некоторые с его именем (наше имя в напечатанном виде перестает нам принадлежать, подумал он, становится чужим и безличным, не таким родным, как написанное от руки), украшали стены.
— Ждите в коридоре, пока я поговорю с мальчиком, — сказал он, ни на кого не глядя, бесцветным мертвым голосом. Друзья старались не спорить с ним в минуты, когда тон его становился нейтральным, лишенным красок, а глаза будто гасли. — И дверь прикройте.
Прикройте дверь, прикройте дверь: психиатр с женой держали дверь в спальню дочерей открытой, и иногда, во время близости, путаные слова, которые девочки бормотали во сне, сплетались с их страстными стонами в единую звуковую нить, связывавшую их всех так тесно, что уверенность в том, что они никогда не смогут расстаться, побеждала страх смерти, подменяя его успокаивающим ощущением вечности: ничто не изменится, дочери никогда не вырастут, а ночь растечется огромной нежной тишиной со спящим котом, растянувшимся запрокинув голову у калорифера, с бельем, разбросанным как попало по стульям, в компании верных и привычных вещей. Он думал о том, как на покрывале становилось все больше белых пятен спермы и что подушка жены была вечно испачкана помадой, подумал о неповторимом выражении ее лица, когда она кончала или когда, сидя на нем верхом, заложив руки за голову и выпрямившись, двигалась то в одну, то в другую сторону, чтобы лучше ощущать пенис, а большие груди покачивались на ее стройном торсе. ЛТВ, — сказал он ей без слов, сидя за больничным столом, вспомнив морзянку, которой они изъяснялись так, что никто больше их не понимал, ЛТВ до конца времен, любимая, сейчас, когда мы с тобой — Педру и Инеш [45] в склепах Алкобасы, ожидающие неизбежного чуда. И он вспомнил, чтобы перебить подступающие слезы, что волосы каменных инфантов растут внутри головы и сплетаются в пыльные косы и что он сам писал об этом в одной из тетрадок со стихотворениями, которые время от времени рвал и выбрасывал, как некоторые птицы заклевывают собственных птенцов в приступе тошнотной жестокости. Сантименты раздражали его все сильнее: явный признак старения, отметил он, буквально исполнив пророчески торжественную сентенцию матери пациента:
— Будешь продолжать в том же духе, останешься один, как пес.
И портреты в рамках как будто подтверждали ее правоту, кивая в знак пыльного и выцветшего согласия.
Младенец Иисус, продолжавший с интересом рассматривать приклеенный снаружи к оконному стеклу пейзаж Ботелью [46], скользнул по врачу быстрым взглядом, и тот, оставив свой внутренний сюжет ради сюжета, который привел его сюда, ухватился за враждебность мальчишки, как хватаются в последнюю минуту за поручни трамвая, вскакивая на ходу на подножку:
— Так что же у тебя с котелком-то творится? — спросил он.
По дрожи ноздрей он догодался, что мальчишка колеблется, и разом выложил все карты, вспомнив инструкции по спасению утопающих из своего детства, плакаты, вывешенные на пляже, с усатыми мужиками в плавках, стремительно рассекающими волны между пятью колонками набранных мелким шрифтом предупреждений и запретов.
— Слушай, — сказал он парню, — мне вся эта история противна не меньше, чем тебе, и я не играю тут в доброго дядю полицейского. И даже если твои старики направят мне ствол в лобешник, ты здесь не останешься, но тебе все же стоило бы хоть в общих чертах объяснить мне, в чем дело: вдруг вдвоем мы что-нибудь да нароем в этом дерьме, а может, и нет, но попытка не пытка.