Слоновья память

Но он, он, ОН, когда себя профукал? Врач быстро пролистал детство, начиная с далекого сентября, вырвавшего его щипцами из аквариумной безмятежности матки, как выдирают здоровый зуб из уютного покоя десны, задержался на долгих месяцах в Бейре, иллюстрированных бабушкиным халатом в цветочек, сумерками на балконе, висящем над горами, откуда слышен отблеск монотонного горячечного пения медведок, полями на склонах, где линии железных дорог пролегли, как выступающие вены на тыльной стороне кисти, пропустил скучные страницы без диалогов, где речь шла о кончине пожилых родственниц, согбенных ревматизмом до состояния подковы, так что седые космы касались подагрически шишковатых коленей, и едва вооружился психоаналитической лупой, чтобы рассмотреть превратности своей сексуальной премьеры между бутылью марганцовки и сомнительным матрасом, хранившим возле самой подушки не остывший еще след йети, оставленный подошвой предыдущего клиента, премьеры слишком торопливой, чтобы не обращать внимания на столь незначительную деталь, как ботинки, или достаточно стыдливой, чтобы остаться в носках, восходя на этот алтарь гонореи с повременной оплатой, когда Шарлотта Бронте вернула его к утренней больничной реальности, тряся обеими руками за лацканы пиджака и одновременно вплетая свободолюбивую шерстяную нить Марсельезы в местный трикотаж двенадцатисложного фаду ловкими спицами неожиданного контральто. В глубине ее зева, круглого, как кольцо для салфетки, дрожала трепетная слеза увулы, раскачиваясь маятником в ритме воплей, веки над пронзительными зрачками походили на театральный занавес, зачем-то наполовину опущенный в самом разгаре представления по мудро-ироничной пьесе Брехта. Найлоновые канаты затылочных сухожилий проступили от напряжения сквозь кожу, и врач подумал, что вот так бы Феллини внезапно вторгся в одну из разбитых параличом дивных драм Чехова, в которых газообразные чайки изнуряют зрителя невысказанным страданием, просвечивающим сквозь дрожащий огонек улыбки, и что санитарки за дверью, должно быть, уже всполошились, воображая его удушенным черной кружевной подвязкой. Шарлотта Бронте, духовно насытившись, вновь воздвиглась на трон, как маркиза, вернувшаяся motu proprio [20] в непреклонно гордое изгнание.
— Отвратительнейший сраный козел, — равнодушно проговорила она тем рассеянным тоном, каким разговаривают с подружками пожилые дамы, одновременно считая провязанные петли.
Психиатр поспешил воспользоваться благоприятной диспозицией, чтобы улизнуть в траншею процедурной. Медсестра, которую он уважал и чья спокойная дружба не раз помогала сдерживать разрушительные порывы его штормового гнева, мирно занималась приготовлением обеденной порции лекарств, раскладывая таблетки, похожие на детское драже, в расставленные на подносе пластмассовые стаканчики.
— Деолинда, — сообщил он ей, — я дошел до ручки.
Она подняла лицо, шевельнула губами, сложенными клювиком добродушной черепахи:
— Еще не надоело катиться вниз?
Врач воздел манжеты к облезлой штукатурке потолка в патетически библейской мольбе, надеясь, что нарочитая театральность хоть отчасти замаскирует истинные масштабы бедствия:
— Перед вами (внимание на меня!), к вашему счастью и к моей печали, величайший спелеолог депрессии: восемь тысяч метров океански глубокой грусти, чернота желеобразной воды, где отсутствует всякая живность, за исключением одного-двух отвратительных подлунных монстров с антеннами на макушке, и все это без батискафа, без скафандра, без кислорода, что очевидно указывает на то, что я агонизирую.
— Почему бы вам не вернуться домой? — спросила сестра, привыкшая трезво глядеть на вещи и несокрушимо уверенная в том, что, даже не будь прямая кратчайшим расстоянием между двумя точками, все равно следовало бы рекомендовать ее в качестве лучшего средства делабиринтизации слишком извилистых душ.
Психиатр поднял телефонную трубку и попросил соединить с больницей, где работал один из его друзей: пора хвататься за любую соломинку, решил он.
 
— Потому что не умею, потому что не могу, потому что не хочу, потому что ключ потерял, — объявил он медсестре, которая прекрасно понимала, что он лжет.
Я вру, и она знает, что я вру, и я знаю, что она знает, что я вру, и принимает мое вранье без злобы и сарказма, убедился врач. Время от времени, хотя и очень редко, нам выпадает счастье набрести на такого человека, которому мы нравимся не вопреки нашим недостаткам, а вместе с ними, такие любят нас одновременно безжалостной и братской любовью, чистой, как хрустальная скала, как майская заря, как красный цвет Веласкеса.
— Слушайте, — сказал врач, прикрывая трубку рукавом, — вы даже не представляете, насколько я вам благодарен за то, что вы есть.
В этот момент голос друга добрался наконец до этого конца провода и произнес осторожно:
— Да-да. (Врач тут же вообразил тоненький пинцет, трепетно удерживающий что-то хрупкое и драгоценное.)
— Это я, — ответил он поспешно, подозревая, что вот-вот расчувствуется. — Я дошел до ручки, до такой, что дальше некуда, и было бы неплохо, если б ты мне помог.
По молчанию в трубке он догадался, что друг мысленно прокручивает расписание на сегодня.
— Могу отменить одну встречу во время обеда, — объявил он наконец, — пойдем в какую-нибудь забегаловку, куда ты обычно ходишь, там за гамбургером и облегчишь душу.
— В час в Галереях, — решил психиатр, глядя вслед сестре, выходящей из процедурной с подносом, на котором в пластиковых стаканчиках подрагивали красные, желтые и голубые пилюли. — И спасибо тебе.
— В час, — подтвердил друг.
Врач поспешил повесить трубку, чтобы не слышать коротких гудков, бесполезного мучительного звука, напоминающего ему о горьких ссорах, полных раздражения и ревности. Он поправлял галстук, который сдвинула Шарлотта Бронте, ища биссектрису угла, образованного краями воротника, когда Наполеон с искусственной челюстью, щелкая сотнями коренных зубов, явилась сообщить ему, что его ждут в неотложке. Из ванной, что напротив, выскочила полуголая девица в обнимку со связкой рваных газет.
— Надо построже с Нелией, — заметила корсиканец со вставной челюстью. — Это уже ни в какие ворота. Только что она заявила, что спит и видит, как моя кровь растекается по коридорам отделения.
— У нее и так на ягодицах от уколов живого места нет, — возразил врач. — Что я еще могу с ней поделать? Да и вообще, пролить кровь — это так романтично. Кончина а-ля Цезарь — чего еще желать?
И добавил доверительным шепотом:
— Ну как вам, старшая сестра, идея о насильственной смерти? Глядишь, отделение в вашу честь назовут: в конце концов, Мигела Бомбарду [21] ведь застрелили.
Нелия издали показала им самый непристойный жест из небогатого арсенала выпускницы школы при женском монастыре; несколько газет выпали у нее из рук и шлепнулись на пол рядом с санитаркой, натиравшей полы с помощью дальнего родственника газонокосилки, каковой родственник, жадно и радостно урча, заглотнул, как удав, новости, кашлянул пару раз, взрыднул и замер у стены в картинной агонии киношного кинг-конга. Наполеон зашаркала к аппарату, как мамаша к больному ребенку: врач решил, что в отчаянии она примется делать ему искусственное дыхание изо рта в дырку, и отвернулся, не желая лицезреть сей отвратительный акт противоестественной любви.
— А что, хорош ли робот-полотер в постели? — спросил он медсестру, возвращавшуюся уже без дрожащего очарования драже, с пустым подносом в руках.
— Чем больше узнаешь мужчин, тем больше ценишь бытовую технику, — ответила она. — Я живу в браке с двухкомфорочной плитой, и мы счастливы. Жаль только, что у газового баллона легкие из стали.
— И что же, спрашивается, мы, психи, потеряли в этой психушке? — упорствовал врач. — Почему мы всё еще околачиваемся здесь, ведь нас пока еще каждый день выпускают на волю, при этом еженедельно в Австралию отправляется корабль, и существуют такие бумеранги, которые не возращаются туда, откуда их запустили?