Слоновья память
Во дворе Казино группа англичан, покидая борт роскошного, как гостиная Кларка Гейбла, экскурсионного автобуса, где в оконных рамах вместо стекол — полотна Ван Эйка, с бульканьем извергала из бледных ртов возгласы сдержанного восторга. Полковник колониальных войск в белом смокинге, чуть не лопавшемся на нем от неумеренного потребления пива black velvet, уделял по половине своих седых усов двум индианкам в сари, загадочным, как дамы треф, скользящим по земле так, словно под сложностью юбок у них спрятаны резиновые колесики. Прозрачные шведы с кругами под глазами от недосыпа, вызванного слишком большой долготой дня у них на родине в течение целых шести месяцев, жались к оливковолицым мексиканцам, которых Джон Уэйн [131] из фильма в фильм мочит с жизнерадостностью эффективного инсектицида. Дряхлые польские графини раскланивались друг с дружкой, как обветшалые вопросительные знаки, румяна витали над их морщинами, не прилипая к коже, словно пыльца, притягивающая крупных сенегальских жуков с глазами навыкате и с десятками достойных папы римского перстней на пальцах. Время от времени ляжки французского балета, затянутые в черные чулки, или разинутые огромные челюсти шпагоглотателя-тибетца выскакивали передохнуть из-за гардин ресторана, как струи пара из-под крышки кастрюли. Фадистка, завернутая в шаль, с отсутствующе-трагической задумчивостью Федры сжимала двумя руками бокал ритуального джина. Толстые кавалеры в расстегнутых жилетках либо выходили из уборных с таким облегчением на лицах, будто шли из исповедальни, либо похрапывали, валяясь как попало на диванах. В желудках игральных автоматов звенели сотни жадных копилок, изрыгая излишки пищи в хромированные слюнявчики. Попасть сюда, подумал психиатр, проходя мимо инвалидной коляски с сидящим в ней безногим, все равно что проснуться внезапно среди ночи с ощущением, будто кровать в темноте переместилась и ты оказался в другой стране, за пределами родных территориальных вод, под вертикальным ослепительным светом боксерского ринга, заливающим тебя как проявитель, демонстрируя в зеркалах избыток морщин, проснуться внезапно среди ночи и нырнуть в издевательский кошмар, наводненный беспокойной толпой, ищущей в беспричинном ажиотаже причину для ажиотажа; вот и я, добавил психиатр, убегая и догоняя одновременно, ношусь кругами без конца и без цели, безголовый пес с двумя хвостами, которые гонятся друг за другом и уворачиваются друг от друга, меланхолически лая и подвывая от одиночества. Я променял свое истинное существование на пустые фейерверки бредящего письмоводителя, брызжущие фальшивыми картонными радостями, я превратил жизнь в пластмассовую сценку, в схематичную имитацию реальности, слишком сложной и взыскательной для моего жалкого арсенала чувств. И вот я, ничтожный пьеро неудавшегося карнавала, сжигаю сам себя карманным огоньком отчаяния.
Врач обменял две банкноты по тысяче на фишки по пятьсот эскудо и подсел к столу своего любимого французского банка [132], за которым почти никого не было, потому что игра там шла не совсем чистая. Спиной он ощущал исступленную нервозность за столами с рулеткой, которая вечно выводила его из себя жуткой медлительностью: крупье все считал и считал бесконечные столбики фишек, а вокруг роились игроки, склоняясь к зеленому сукну, как нацелившиеся на жертву богомолы. Особенно бросалась в глаза очень высокая и очень тощая англичанка в платье на бретельках, болтающемся у нее на ключицах, как на вешалке, вся еще лоснящаяся от кремов для загара. Фишки выскальзывали из ее скелетообразных пальцев, когда она протягивала их к столу через головы других игроков угловатыми движениями подъемного крана. Крупье объявил малый, чипер собрал проигравшие фишки и удвоил выигравшие. Врач заметил, что женщина слева от него записала три малых подряд после двух больших, так что подвинул фишку ценой в пятьсот эскудо в зону больших и стал ждать. Сначала разведать обстановку, сказал он себе, как обычно поступала мать на рынке: хоть какая-то польза от бесконечных наблюдений за тем, как она торгуется, покупая фрукты. И улыбнулся, представив себе, какие слова мать, сама осмотрительность и экономия, сказала бы, увидев, как он рискует суммами, которые ей казались заоблачными, как он поздно ложится спать, отчего все больше опаздывает по утрам в больницу, как он стремительно катится по наклонной плоскости к неминуемому краху: трагические истории о состояниях, промотанных в казино, звучали зловещим рефреном на семейных сборищах из уст аэдов племени. Тетушка Манэ, восьмидесятилетний памятник истории, чья улыбка пробивала зигзагообразный путь сквозь броню из засохших румян и кремов, спустила в свое время фамильное серебро в баккара и пользовалась закладной вместо удостоверения личности.
— Малый, — сказал крупье, ставя на стол стакан для костей и тут же начав перешептываться с инспектором, причем оба нежно склонили друг к другу головы, как апостолы на Тайной вечере: Иисус и Иоанн в совместном упоении Святым Духом. Чипер смахнул фишку врача со стола так стремительно и ловко, как хамелеон подхватывает языком зазевавшуюся муху. Женщина добросовестно записала: малый, это была толстая блондинка не первой свежести в шубе из искусственного меха на пухлых плечах, профиль ее был точь-в-точь как на овальном портрете Лавуазье из учебника физики для четвертого класса лицея, и ставила она каждый раз по двести пятьдесят эскудо с яростной решительностью игрока, который упорно проигрывает. С противоположной стороны стола какая-то потертая старушка метала по двадать упрямых эскудо на тузов в надежде на чудо. Двое с лицами разбогатевших прорабов пребывали в колебаниях, покусывая кончик спички, этакая жевательная резинка уроженцев Томара, подумал врач, вновь делая ставку на большой, каракатицы в собственных чернилах, дизельный «мерседес» цвета тусклого золота, и на фасаде дома надпись: Вилла Мелита. Женщина в пластмассовом леопарде пропустила ставку. Выпало 12, 13, 14, 12 и 18, прорабы поставили по пять тысяч эскудо на малый. Некто юный и рыжий вынырнул из-за спины врача и поставил пятьсот на большой: хана мне, подумал психиатр без видимой причины, если не считать пророческого спазма в районе пищевода. Он протянул руку к своей фишке и уже почти дотянулся, чтобы забрать ее, когда крупье поднял голову и с жестоким равнодушием обронил: Малый. Крупье и аналитики, черт бы вас побрал.
— Прощай же шепчу задыхаясь как мальчик от нежности горькой к тебе [133], — прошептал врач фишке, которую чипер подгреб к растущей перед ним куче, если так и дальше пойдет, я скоро стяну с себя последние носки, поставлю их на тузы, выиграю футболку Формулы-1 и покончу с собой, приняв смертельную дозу кругляшек по сотне эскудо. Толстуха поерзала, устраиваясь поудобнее на стуле, и задела своим бедром бедро врача, который поставил вслед за ней на большой из благодарности: когда к твоему колену жмется складка чужой плоти, тебе не так одиноко. Подрядчики поставили на малый, рыжий парень, раздосадованно ворча, удалился; в каждом классе лицея имени Камоэнса всегда был один рыжий, вспомнил психиатр, один рыжий, один жиртрест и один очкарик на первой парте; жиртрест хуже всех успевал по физкультуре, очкарик — лучше всех по географии, а рыжий был любимой жертвой учителей для возмездия за анонимные проделки: кто-то, скажем, помочился в корзину для бумаг, гавкнул во время чтения «Лузиад», написал мелом на доске похабщину; к концу второй четверти родители, сами рыжие, как правило, переводили своих чад в частные школы, возможно специально зарезервированные за рыжими, где порнографические открытки были в свободном доступе, где негры-атлеты предавались содомии с собаками, священники в рясах онанировали в исповедальнях, гомосексуалы устраивали откровенные дикие оргии. Толстуха улыбнулась ему; у нее не хватало одного верхнего резца, а десны были бледные, как у Васко да Гамы на сороковые сутки авитаминоза.