Одиннадцать

И мы стоим перед ним.
Смотрите, как все меняется, когда идешь к левому краю картины. Я почти вижу престол — Приёр оперся на него рукой. А перед Кутоном разве не стоит стакан вина? Нет, это, верно, красно-синий плюмаж на шляпе Приёра. Но ни колоколов, ни лошадей.
Ну, лошадей, конечно, нет. Но все же, вглядитесь в одиннадцать голов, одиннадцать бледных лиц, рассмотрите каждое по очереди, по отдельности, только лица, нагие, без шелка, фетра, сукна; одиннадцать масок: бледное, длинное лицо Бийо меж черным фраком и огненной гривой, лицо Карно, тоже бледное, над черным плащом, лица Приёров над патриотическими казакинами, срыв линии — лицо сидящего Кутона над серно-желтым и черно-базальтовым пятном, выше, опять на общем уровне, бледный лик Робеспьера, посаженный на черный-пречерный старомодный фрак, маска Колло, парящая над треугольным, вершиной вниз, двойным воротником, и так далее вплоть до физиономии Жанбона над кричащим трехцветным казакином. Эти торчащие головы что-то вам напоминают, что-то из более давнего и не столь тематически близкого, чем головы отрубленные, поднятые на пике — об этом уже и так много сказано. И если вы последуете моему совету — отойдете от картины, развернетесь, выйдете из зала, сделаете несколько шагов назад по Большой галерее, а затем, снова резко развернувшись, зашагаете назад и войдете, как бы заново, в большой зал, где нет ничего, кроме «Одиннадцати»; если, остановившись на пороге, вы словно в первый раз посмотрите на картину, — вот тогда вы, пожалуй, поймете, что это вам напоминает. Если к тому же вам случалось, разумеется, не в Лувре, поупражняться в полузабытом мужском искусстве верховой езды или же просто побывать в местах, где держат боязливых верховых лошадей; и если, наконец, вы припомните, как однажды вы сбоку подошли к распахнутым дверям конюшни, где лошади стоят по одиночке в двух рядах стойл по обе стороны, так что, заглядывая внутрь, вы видите лишь головы, и вырисовываются они особенно отчетливо из-за того, что низенькая дверца закрывает остальное тело, головы словно держатся на весу силой Святого Духа, живые, призрачные и застывшие в привычном для животных опасливом тягучем ожидании, — тогда, быть может, вы придете к мысли, что Мишле в своих грезах не так уж и ошибся и на картине в Лувре одиннадцать похожих на коней существ, испуганных, готовых понести, таких же, как кони ассирийских барельефов в сценах царской охоты на львов; как четыре коня Откровения Иоанна, несущихся на нас, грешных; как вздыбленные кони под Никколо да Толентино, черным кондотьером, или же под королями Франции Филиппами, Людовиками Капетами числом тридцать два, а после — под Бонапартом; и как у Жерико — кони артиллерийских обозов, охваченные ужасом от грохота орудий, запаха крови и смерти, но не подавленные страхом.
Раз уж на то пошло, мы с вами, глядя на картину, видим не только лошадей, а самых разных божественных животных: рогатых, лающих, тех, что рычат и, обратясь назад, бросаются на царя в ниневийской охотничьей сцене, все они прямо перед нами — угрожающие чудища, похожие на нас, людей, но не люди. Звери, которых рисовали в начале всех времен, до ассирийцев и святого Иоанна, до колесниц и артиллерии, задолго до Корантена и бедняги Жерико, во времена больших охот, — божественные, страшные звери-идолы, деспоты на стенах глубоких пещер.
Это Ласко, месье. Могучие силы. Комиссары.
А могучие силы на языке Мишле именуются Историей.