Отец Кристины-Альберты

— Нет! — воскликнул мистер Примби.
— Уж конечно. Заднее крыло помято. Оно в таком виде уже несколько недель. И никому не известно, кто это сделал. Можно бы подумать, что тут нужен мужской глаз. Но заметить я должна сама. И заплатить за починку. Как за все остальное здесь.
— Пожалуй, мне следует заняться этим.
— Знаю я, как ты занимаешься! Лучше уж не вмешивайся. Скаль зубы и терпи.
Молчание за столом восстанавливалось.
Она словно бы придавала огромное значение этой жуткой тишине. Она даже жаловалась, что он слишком громко хрустит сухариками с сыром. Но как еще можно ими хрустеть? Кристина-Альберта была потверже и начинала возражать. Тогда ее мать обрушивалась на ее дерзость и заявляла: «кто-то из нас» выйдет из-за стола.
— Я почитаю наверху, — говорила Кристина-Альберта. — Я здесь обедаю не по своему желанию.
До внезапного конца университетской карьеры Кристины-Альберты дома она только завтракала и ужинала. Ужин по качеству был далеко не так ужасен, как завтрак, а завтрак можно было быстро проглотить и убежать. Но после катастрофы из-за клуба «Новая Надежда» она присутствовала и на обеде — своего рода громоотвод для отца и нечто вроде узды и добавочного источника раздражения для матери. Она избрала тактику соглашаться, что раз ей надо отказаться от высшего образования, то она должна заняться прачечным делом. Но, упрямо доказывала она, чтобы преуспеть в современных условиях, необходимо «надлежащее обучение основам бизнеса». Если она не может учиться в Лондонской школе экономики, тогда ей следует поступить в Томлинсоновскую школу коммерции в Чансери-Лейн и научиться бухгалтерскому учету, стенографии, машинописи, ведению деловой корреспонденции, коммерческому французскому и так далее. И после трех недель застольных мучений это предложение было принято — правда, на крайне строгих условиях, — и ее сезонный билет до Лондона был продлен. Она вполне плодотворно прожила следующую зиму, постигая основы коммерции у Томлинсона и превратив большую часть Лондона в свою площадку для игр. Она научилась множеству вещей. И прибавила новых подруг и знакомых, как стриженых, так и нет, самых разных сословий и общественного положения, к кругу, которым успела обзавестись в Лондонской школе экономики.
Когда довольно скоро миссис Примби начала говорить о мучающих ее грызущих болях, и муж и дочь вначале сочли это новым способом изливать свою обиду на них и не встревожились. Мистер Примби сказал, что ей надо бы посоветоваться с кем-нибудь или показаться кому-нибудь, но в течение нескольких дней она с презрением отвергала подобную возможность. Если она обратится к врачу, сказала она, им придется найти кого-нибудь управляться с прачечной. Врачи укладывают тебя в постель и пичкают всякой дрянью, чтобы ты подольше в ней пролежала. А то на что бы они жили?
Потом она внезапно изменилась. Как-то утром объявила, что чувствует себя «ужасно» и снова легла, а мистер Примби со странным ощущением, что наступает конец мира, затрусил за доктором. Градусник показал температуру за тридцать девять.
— Так болит! — сказала миссис Примби. — Бок болит. Один раз такое со мной уже было, но только полегче.
Вернувшись домой в этот вечер, Кристина-Альберта обнаружила, что способна испытывать страх, раскаяние и нежность.
Ей довелось пережить с матерью несколько странных минут в промежутках между легким бредом и полной потерей сознания. Лицо миссис Примби словно стало меньше и миловиднее; румянец жара на щеках, казалось, возвращал ей эхо юности. Больше она не была суровой или сердитой, но до жалости дружелюбной. А Кристина-Альберта и не помнила даже, когда видела ее прежде в постели.
— Заботься о своем папе, — сказала миссис Примби. — Ты ему обязана больше… и меньше, чем ты думаешь. Мне пришлось сделать то, что я сделала. Заботься о нем. Он кроткий, хороший, легко поддается на уговоры, и в мире ему одному не справиться…
— Я никогда не была для тебя всем тем, чем должна быть мать. Но с тобой сладу не было, Кристина… Я всегда тебя уважала…
 
— Я рада, что ты не унаследовала моих глаз. Пенсне — это проклятие.
Тревога за прачечную занимала значительную часть ее мыслей.
— Эта Смизерс, прачка, нечиста на руку, и я бы выгнала этого нового истопника, Бексендейла. Не понимаю, почему так долго терпела миссис Смизерс… Слабость… Про него я не так уверена… еще ни на чем не попался, но я чувствую, что он вор… Боюсь, мы слишком долго не взыскивали по счету с леди Бэджер. Нынче титулам… доверять нельзя. Она обещала чек… Но не верится мне, что вы с ним вдвоем справитесь в прачечной. Он не может, ты не хочешь… А ты бы могла… Да уж что теперь.
— Продать ее как предприятие на ходу? Виджери могли бы заинтересоваться. Он кремень, но он честный. Достаточно честный. Наверное, они заинтересуются…
— Мне и в голову не приходило… думала, меня еще на двадцать лет хватит… И зачем только доктор про операцию… Что от нее толку…
Она часто повторялась.
— Мне противно думать, что меня выпотрошат, — сказала она. — Думается… Как лягушку в твоем учебнике…
— Упаковано как сумка… И уж назад — нет. На куски…
— Бельевая корзина или чего-нибудь такое… чтобы вместе собрать.
Тут ее мысли переметнулись к чему-то непонятному для Кристины-Альберты.
— Удрал, а меня оставил расхлебывать… Интересно, что с ним сталось… А вдруг… Подумать только, что, если бы ему выпало оперировать… Оперировать…
— Детьми мы были.
Она словно бы опомнилась и посмотрела на дочь сверлящим взглядом. Какой-то инстинкт подсказал Кристине-Альберте придать лицу равнодушие. Но эти слова запечатлелись в ее сознании, остались там, проросли, точно семена. Они были детьми, и он удрал? Странно, и согласуется все же с разными другими непонятностями.
5
В глубоком трауре мистер Примби выглядел совсем уж низеньким, но исполненным необычного достоинства. Кристина-Альберта тоже была чрезвычайно черной и глянцевитой. Впервые в ее жизни юбки доставали ей до щиколоток — жертва, которая, как она чувствовала, была бы особенно приятной духу усопшей.
В жизнь Кристины-Альберты вошло нечто новое. Ответственность. Она поняла, что по непостижимым причинам несет ответственность за мистера Примби.
Было очевидно, что внезапная смерть его жены под ножом хирурга явилась для него огромным ударом. Он не был пришиблен, не рыдал, не предавался пароксизмам горя, но стал немыслимо тихим и печальным. Его круглые, синие как фарфоровая чашка глаза и его усы взирали на мир с торжественной скорбью. Гробовщику редко доводилось встречать такого превосходного вдовца. «Все самое лучшее, — сказал мистер Примби. — Все, что она может получить, она должна получить». И при таких обстоятельствах гробовщик, бывший другом семьи, поскольку часто встречался с мистером и миссис Примби за вистом, выказал достохвальную умеренность.
— Ты даже вообразить не можешь, что все это означает для меня, — много раз повторял мистер Примби Кристине-Альберте.
— Это был чистейший брак по любви, — говорил он. — В высшей степени романтичный. Выходя за меня, она ничего не приобретала. Но ни она, ни я не думали о пошлых соображениях. — Он помолчал, борясь с непослушными воспоминаниями, но усмирил их. — Мы едва познакомились, — сказал он со слабой улыбкой, — и сразу показалось, что это суждено.
«Удрал и оставил меня», — прошелестел шепот в памяти Кристины-Альберты.
6
В эти дни траура требовалось позаботиться об очень многом. Кристина-Альберта старалась помогать, опекать и направлять мистера Примби, как того желала ее мать, но с удивлением обнаружила в нем некоторую нежданную решительность, которая словно бы возникла в первые же часы после смерти ее матери. Во-первых, твердое намерение избавить себя и ее от прачечной, продав это заведение, или сдав его в аренду, или, если ничего другого не останется, уничтожить его — сжечь дотла или взорвать к небесам. Он не обсуждал это, а считал неизбежной необходимостью. Он не выражал никакой вражды к прачечной, не поминал лихом жизнь, которую вел там, но каждая мысль выдавала его изначальное отвращение. И еще они должны будут уехать — немедленно! — из Вудфорд-Уэллса, и больше никогда туда не возвращаться. Кристина-Альберта сама пришла к почти таким же решениям, но никак не ожидала, что и он к ним придет со столь неколебимой бесповоротностью.