Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста

Жюль Верн не любил встречаться с прессой, но за два года до смерти, в 1903 году, принял известного английского журналиста Роберта Хорборо Шерарда, чтобы поговорить с ним об Уэллсе. «Я очень доволен, что вы пришли спросить меня про него, – заявил французский фантаст. – Книги его очень занятны, и они очень английские. Но я не вижу никакой возможности сравнивать его работу с моей. Мы идем разными путями. В его произведениях, по-моему, нет настоящей научной основы. Нет, нет, наши произведения никак между собой не соотносятся. Он выдумывает, я пользуюсь данными физики. Я отправляюсь на Луну в снаряде, которым выстрелили из пушки… Он летит на Марс на воздушном корабле, сделанном из металла, неподвластного закону притяжения. «Занятно у него получается! – воскликнул мосье Жюль Верн, развеселившись. – Пусть покажет мне этот металл! Пусть его изготовит! «»
Это интервью Жюля Верна не отличалось излишней точностью. Говоря об Уэллсе, он перепутал «Войну миров» и «Первые люди на Луне», а говоря о себе, забыл упомянуть, что именно в романе «Из пушки на Луну» пренебрег прекрасно ему знакомым законом физики, согласно которому ни одно, даже самое мощное, орудие не способно придать выпущенному из него снаряду вторую космическую скорость, необходимую для преодоления земного притяжения. И тем не менее общий смысл сказанного совершенно ясен: Уэллс – это, во всяком случае, никак не Жюль Верн. Он просто выдумщик. Из второго интервью, которое Жюль Верн дал год спустя другому английскому корреспонденту, Чарлзу Даубарну, выясняется, что выдумщиком он считал Уэллса все же очень хорошим. «На меня произвел сильное впечатление ваш новый писатель Уэллс, – сказал на сей раз знаменитый фантаст. – У него совершенно особая манера, и книги его очень любопытны. Но путь, по которому он идет, в корне противоположен моему. Если я стараюсь отталкиваться от правдоподобного и в принципе возможного, то Уэллс придумывает для осуществления подвигов своих героев самые невероятные способы. Например, если он хочет выбросить своего героя в пространство, то придумывает металл, не имеющий веса… Уэллс больше, чем кто-либо другой, является представителем английского воображения». В известном смысле Жюль Верн оказал этими интервью большую услугу Уэллсу. Того непрерывно сравнивали со знаменитым французским фантастом, и его это изрядно раздражало. Конечно, газетчики не хотели сказать ничего дурного. Жюль Верн пользовался в Англии в те годы куда большим уважением, чем во Франции. Но Уэллс никак не хотел быть «вторым Жюлем Верном». Он хотел быть «первым Уэллсом». Его раздражение было так велико и так крепко в нем угнездилось, что он готов был, дабы защититься от этого почетного титула, повторять аргументы Жюля Верна еще через много лет после того, как они были высказаны. В 1934 году вышли под заглавием «Семь знаменитых романов» «Машина времени», «Остров доктора Моро», «Человек-невидимка», «Война миров», «Первые люди на Луне», «Пища богов» и «В дни кометы». В предисловии к этому сборнику Уэллс писал: «Эти повести сравнивали с произведениями Жюля Верна; литературные обозреватели склонны были даже когда-то называть меня английским Жюлем Верном. На самом деле нет решительно никакого сходства между предсказаниями будущего у великого француза и этими фантазиями. В его произведениях речь почти всегда идет о вполне осуществимых изобретениях и открытиях, и в некоторых случаях он замечательно предвосхитил действительность.
Его романы вызывали практический интерес: он верил, что описанное им будет создано. Он помогал своему читателю освоиться с будущим изобретением и понять, какие оно будет иметь последствия – забавные, волнующие или вредные. Многие из его предсказаний осуществились. Но мои повести, собранные здесь, не претендуют на достоверность; это фантазии совсем другого рода. Они принадлежат к тому же литературному роду, что и «Золотой осел» Апулея, «Правдивая история» Лукиана, «Петер Шлемиль» и «Франкенштейн». Сюда же относятся некоторые восхитительные выдумки Дэвида Гарнета, например «Леди, ставшая лисицей». Все это фантазии, их авторы не ставят себе целью говорить о том, что на деле может случиться: эти книги ровно настолько же убедительны, насколько убедителен хороший, захватывающий сон. Они завладевают нами благодаря художественной иллюзии, а не доказательной аргументации, и стоит закрыть книгу и основательно поразмыслить, как понимаешь, что все это никогда не случится». Но вот что интересно: в период, когда писались эти романы, Уэллс говорил нечто совершенно противоположное: «Я ограничиваю себя исключительно тем, что считаю возможным. Я не хватаюсь за любую смелую идею, какая мне придет в голову, и не ищу сенсаций. Я рисую будущее таким, каким, насколько я могу судить, оно и будет. Я отлично сознаю слабость своего воображения и готов допустить, что, говоря о будущем, могу ошибаться, но утверждаю, что перемены, мною предсказанные, – ничто по сравнению с тем, что действительно произойдет в течение ближайших двух столетий». А много лет спустя, в 1920 году, вспоминая о «Войне миров», Уэллс назвал достоинством этого романа то, что «от начала до конца в нем нет ничего невозможного». Более того, в 1931 году, всего за три года до предисловия к «Семи знаменитым романам», в предисловии к новому изданию «Машины времени» Уэллс не как условное допущение, а совершенно всерьез обсуждал с научной точки зрения несколько положений своего первого романа. Да и в предисловии к «Семи знаменитым романам» он, словно забыв, что только что объявил эти произведения не более чем обыкновенными фантазиями, с удовольствием вспоминал об одном своем литературном открытии, сделанном в те годы: «Мне пришло в голову, что вместо того, чтобы, как принято, сводить читателя с дьяволом или волшебником, можно, если ты не лишен выдумки, двинуться по пути, пролагаемому наукой». «Двинуться по пути, пролагаемому наукой». Роман, в котором «от начала до конца нет ничего невозможного». Разве это совпадает с только что сказанным о «захватывающем сне», рассеивающемся по трезвом размышлении?
 
А что если Уэллс и в самом деле был сказочником, который «шел по пути, пролагаемому наукой»? Это – очень заманчивое предположение. Разве Уэллс не писал сказок? Что иное, например, «Волшебная лавка» или «Мистер Скелмерсдейл в стране фей»? Да вот в чем беда: в сказках Уэллс никак не шел по пути, проложенному наукой, а его научнофантастические романы – нисколько не сказки. Они и правда завладевают нами благодаря художественной иллюзии, но в этом не отличаются от любого хорошего литературного произведения. Нет, Уэллс был все-таки научным фантастом. И притом – в гораздо более точном смысле слова, чем Жюль Верн. Французского писателя, разумеется с должными оговорками, можно назвать «техническим фантастом». Он не искал новых научных принципов, а говорил о техническом воплощении старых. Он был представителем той эпохи, когда ньютоновская механика и ряд других созданных в XVIII – начале XIX века отраслей знания дали свои наиболее ощутимые плоды. Уэллс, напротив, двигался в сторону новой науки. Нельзя сказать, что у Жюля Верна порой не мелькала мысль о близящемся конце «старой науки». Становилось все яснее, что старые научные принципы уже почти исчерпали возможности своего технического воплощения. Жюль Верн писал о подводной лодке, когда подводная лодка уже существовала. Он только увеличил ее размеры и придал ей новое энергетическое оснащение. Он писал о воздушном шаре, тоже давно существовавшем, но заметно усовершенствовал его. Он даже предсказал самолетостроение, но и здесь ни в чем не отступил от понятий, науке давно известных и даже в какой-то мере обжитых техникой, ибо игрушечные геликоптеры (первые летающие аппараты тяжелее воздуха) существовали не первый год. По мере того как приближался XX век, Жюль Верн все чаще задумывался о необходимости новых научных или хотя бы технических принципов. В романе «Пятьсот миллионов бегумы» (1879) герой говорит пушечному фабриканту Шульце: «Вы вот все строите пушки все больших размеров. А теперь назрела потребность в принципиально новых средствах войны». И честолюбивый заводчик посвящает его в свою тайну. Его «секретным оружием» оказывается… гигантская пушка – некое предвосхищение «Большой Берты», построенной во время первой мировой войны и доказавшей свою ненужность. Она стоила огромных денег, а каждый ее выстрел убивал в среднем одного человека. При всей своей потребности в принципиально новых открытиях Жюль Верн пока не мог их сделать. В дальнейшем ему стало больше везти. В романе «В погоне за метеором» он нащупал нечто действительно новое – аппарат, способный управлять полем тяготения. В «Необыкновенной экспедиции Барсака» он вводит в действие недавно изобретенный беспроволочный телеграф и предсказывает дистанционное управление машинами и приспособлениями – словом, заметно уходит от элементарной механики, преобладавшей в его ранних произведениях. Да и вера в неизбежные благодетельные последствия технического прогресса у него в конце жизни заметно поколебалась, и он уже не мог с прежней уверенностью следовать своей старой, завоевавшей ему стольких читателей, наивно-веселой манере. Он с ней не расстался, но все чаще от нее отступал. Последние романы Жюля Верна свидетельствуют о том, что литература ждала прихода Уэллса задолго до того, как он выпустил свой первый роман, иными словами – о том, что он создал жанр, отвечающий потребностям времени. И дело тут не только в ином отношении к науке и технике. Жюль Верн был позитивистом, пусть с годами кое с какими своими старыми представлениями и расставшимся. Уэллс был с первых своих шагов ненавистником позитивизма, искавшим себе прибежище в социализме и новой науке, представленной для него сперва дарвинизмом, а потом новой физикой. Поэтому он не просто начал с того, на чем Жюль Верн кончил. Он начал с того, к чему его предшественник сделал несколько робких шагов. И его первый роман оказался сразу открытием, завоеванием, потрясением основ.