Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста
И вот Азума-зи, не вынеся побоев Холройда, решает принести его в жертву динамо-машине. О чем этот рассказ? И так ли просто определить его тему? Исчерпывается ли она спором с Киплингом, которого Уэллс, при всем уважении к его таланту, считал писателем небрежным, а в политическом отношении не принимал настолько, что тот казался ему какой-то инферналией? Или, может быть, в этом рассказе речь идет о зарождении новой человеческой особи, которую потом окрестят «технарем»? Или же о странных формах адаптации человеческого мозга к непривычному и потому непонятному? Зная последующие высказывания и творчество Уэллса, мы вправе согласиться и с первым истолкованием, и со вторым, и с третьим, а возможно, и со многими другими. Но важнее понять вот что: Уэллс создал рассказ, в художественной структуре которого слиты и неразделимы все возможные его интерпретации. Так же и с остальными упомянутыми рассказами. В «Человеке, который мог творить чудеса» и в «Мистере Скелмерсдейле в стране фей» легко увидеть насмешку над маленьким человеком, не сумевшим оценить открывшееся ему волшебство. Но как многозначно оказывается само понятие волшебства! И разве Уэллс только смеется над этим человеком? Разве он его не жалеет? Столь же легко оценить в рациональных терминах «Дверь в стене» – одно из лучших в мировой литературе произведений о повседневности, уводящей от вечного. Но сколько утрачивается при этом от художественного обаяния самого рассказа! Через его настроение прочитывается ничуть не меньше, чем через прямо истолкованный смысл. При всей выявленности идеи этих произведений они, по сути дела, не поддаются пересказу. В них есть свое, музыкальное звучание. Уэллс сам видел возможности различного истолкования своих рассказов и дважды (о переделке «Истории покойного мистера Элвешема» в киносценарий уже шла и еще пойдет речь) вносил в них коррективы применительно ко времени. В 1939 году в Лондоне вышло крошечным тиражом (280 экземпляров) новое издание «Страны слепых». Оно включало как старый текст, так и новый, переделанный примерно с середины. Герой не просто уходит один из Страны слепых, чтобы умереть в горах, созерцая звездное небо. Напротив, он совершает последнюю попытку спасти народ, к которому принадлежит Медина – его любимая. Он видит, что на долину с гор надвигается лавина, спешит предупредить людей, но его избивают и изгоняют, осудив тем самым на голодную смерть. Медина прибегает к нему, и лишь таким образом эти двое любящих и спасаются от гибели. Они покидают старые места, ему удается преуспеть в торговле, у них четверо детей, но она отказывается от операции и остается слепой. Она не желает потерять веру в Высшую мудрость, ту самую веру, что погубила ее народ. Видеть, говорит она, – это ужасно… В предисловии к книжке Уэллс объяснил, почему он пошел на эту переделку. «В этой повести, как и в предыдущей, зрячий попадает в Страну слепых и убеждается, насколько неверна пословица, будто в стране слепых и кривой – король, так что основная идея остается прежней, но вопрос о ценности зрения освещается по-новому, поскольку изменилась атмосфера, в которой мы живем, – писал он. – В 1904 году я хотел подчеркнуть духовную изоляцию и трагедию тех, кто видит больше других, но неспособен передать им свой взгляд на жизнь. Зрячий умирает никому не нужным отщепенцем, он не может избавиться от дара зрения иначе чем через смерть, а самодовольное общество слепых не меняется и продолжает идти своим путем. Но в новом рассказе способность видеть оказывается чем-то еще более трагическим, ибо речь идет уже не только о потерянной любви и спасении: зрячий видит, что на мир слепых надвигается гибель – на тот самый мир, к которому он привык и который даже успел полюбить; он ясно это видит и не может спасти его от предначертаний судьбы. Обе версии рассказа открываются практически одним и тем же событием – здесь я не хотел ничего менять, – и они движутся к финалу параллельно друг другу, пока горный обвал не погребает все под собой». Так Уэллс прочитал свою повесть перед второй мировой войной… Но и это – лишь два из множества возможных истолкований «Страны слепых», ибо перед нами – явление искусства. Интересно, что даже такой изощренный мастер новеллы, как Сомерсет Моэм (кстати, совершенно не принимавший романов Уэллса), говорил, что среди его рассказов есть несколько шедевров. Уэллс – очень «сознательный» художник. Но он – художник, и рассказы помогли ему раскрыться в этом качестве раньше всего. Масштабное теоретическое мышление, которым он обладал, не помешало ему стать художником. Оно лишь помогло ему оказаться первым в Англии художником XX века, вышедшим из XIX века. Он стал им еще до того, как новый век вступил в свои права. Ждать было уже недолго – и нового века, и славы, которая придет к нему на его пороге. Что и позволяет нам назвать эту часть книги интермедией не только с очень дурным началом, но…
…И со счастливым концом
В июне 1895 года вышла первая книга Уэллса «Избранные разговоры с покойным дядей и два других воспоминания». «Избранные разговоры» представляли собой переиздание части очерков, опубликованных до этого у Каста в «Пэлл-Мэлл гэзетт», а «два других воспоминания» были рассказами «Человек с носом» и «Непонятый художник», тоже, как нетрудно заметить, не впервые увидевшими свет. Свои очерки Уэллс, впрочем, постарался свести в некое, пусть и непрочное, целое, и «разговоры» стали напоминать образцы журналистики XVIII века, которые тоже удостаивались переиздания в виде отдельных книг. Порою начинает казаться, что вернулись к жизни Стил и Аддисон со своим «Зрителем» (1711–1712). Перед нами снова непритязательные юмористические картинки нравов, связанные между собой неким подобием сюжета и несколькими общими героями. Главный герой, разумеется, дядя. С тем реальным дядей Уильямсом, который послужил его прототипом, он, впрочем, имеет очень мало общего. Став литературным героем, соммерсетширский мошенник на первых порах (не забудем – он еще появится в своем действительном обличье в романе «Любовь и мистер Льюишем») заметно облагородился. Этот дядя тоже провел много лет в Южной Африке, но, видимо, на лучших ролях, приобрел там некоторый вес и при первой возможности вернулся в Лондон, чтобы завоевать светский успех. Однако племянник, в доме которого он остановился (от его имени и ведется рассказ), посоветовал ему, прежде чем начать покорение общества, сшить себе новый костюм. Старый, деликатно намекнул племянник, чуточку вышел из моды. Дядя не стал спорить. Он заказал новый костюм и неделю, пока ему шили фрак, провел у племянника, развлекая Джорджа и его жену Ефимию своими беседами. Лучшие свои изречения он тут же заносил в записную книжку, откуда им предстояло со временем перейти в его мемуары. Приобщение к свету принесло, однако, дяде немало разочарований. Знакомые племянника, молодые журналисты, показались ему на редкость скучными собеседниками. Все лучшие плоды своего остроумия они, как выяснилось, сообщают бумаге, и после утра, проведенного за письменным столом, им уже нечем поделиться с друзьями. Не больше радости доставило дяде и общение со светскими львами. Они показались ему существами плоскими, если не пошлыми. Не спасло дядю и обращение к спорту. Он купил себе трехколесный велосипед, но другие велосипедисты, ездившие на двухколесных, над ним изрядно потешались, и это ужасно его обижало.
Герберт Уэллс
Настоящее удовольствие доставило дядюшке лишь знакомство с некоей молодой особой, с которой он скоро обручился. Правда, он говорил, что обручение – еще не женитьба. Он нашел идеальную невесту, но ведь из одних женщин получаются идеальные невесты, а из других – идеальные жены. У кого как. Но в конце концов он все-таки женился, на чем книга и кончается. Как нетрудно заметить, дядюшка Джорджа, при всем своем отличии от реального прототипа, отнюдь не условная фигура. Он действительно присутствует в каждом рассказе со своей неторопливой рассудительностью, детским интересом к жизни и привычкой стряхивать пепел в чернильницу (дабы не нанести ущерб хозяйскому ковру). Это – образ. Автор не просто говорит от его лица, а применяется к его умеренно-консервативным взглядам и его духовному облику. К тому же дядюшка не глуп, и многие его суждения совпадают с авторскими. Конечно, Уэллс еще слишком зависит от Барри, но далеко не всегда. С поистине свифтовским ядом написан очерк «Об употреблении идеалов». «Идеалы – вещь совершенно необходимая, – рассуждает дядюшка. – Они – плоть на скелете реальности и, подобно одеждам, помогают прикрыть наготу правды. Впрочем, обладать идеалами непросто, особенно после Рёскина и Карлайла, ибо в наши дни предложение на идеалы заметно превышает спрос. Человек может стать рабом своих идеалов. Поэтому главное – не допускать их в свою повседневную жизнь. Ваш идеальный мир должен напоминать хорошо обставленную гостиную, куда вы иногда заходите отдохнуть…» Почти по всем очеркам разбросаны блестки ума и остроумия Уэллса. «Абсолютной красоты не существует, и это – Великая хартия вольностей мира искусства», – заявляет он в одном из них. «То, что слово «буржуазный» введено сейчас в английский язык как обличительный эпитет буржуазными писателями, работающими для буржуазной публики, запомнится навечно и всегда будет доставлять большую радость филологу-юмористу», – ехидно замечает в другом. И все же людям, взявшим в руки эту книгу Уэллса, трудно было представить себе, чем он скоро станет.
