Иерусалим правит

В бледных лучах нильского рассвета, когда клочья тумана еще окутывали пароход, я в одиночестве бродил по палубе, не имея возможности уснуть из-за пронзительных криков Квелча, выражавших какое-то неописуемое желание. Мне показалось, что я увидел пеликана, нырявшего в глубину и появлявшегося вновь с тяжелой рыбой, зажатой в массивном серебряном клюве. Самопожертвование этой благородной птицы было настолько велико, что она кормила детенышей плотью, вырванной из собственной груди [434]. Она издавна служила символом христианского милосердия, запечатленным на щитах и доспехах христианских рыцарей, которые направлялись в Иерусалим. Наконец-то я постиг смысл этого символа. Я наблюдал, как птица улетала на запад, а за ней следовали длинные тени от лучей восходящего солнца, которые придавали пальмам, руинам, деревням, полям необычный вид — нам как будто на мгновение открывалась другая реальность, другая земля, находящаяся далеко от нас, а возможно, просто сотворенная неведомым художником. Я никогда в жизни не видел такой необычайной красоты, таких ярких и насыщенных оттенков, лежащих за пределами привычного спектра, такой силы света, никогда не ощущал настолько тонкого запаха плодородия — я мог поверить, что оказался в истинной колыбели мироздания. Долина Нила — все, что осталось от богатейшей Сахары. Разве не здесь располагался Рай? Я вспомнил рассказ цыганки, которую мы с Эсме видели еще до войны в таборе, в долине неподалеку от Киева. Цыганка верила, что, когда Адама и Еву изгнали из Сада, он увял, потому что не стало счастливых людей, — и так появилась великая Сахара. Рай, как говорила цыганка, может существовать только в том случае, если люди действительно этого хотят. Я вспоминаю ее слова теперь, на каждом шагу сталкиваясь с осторожностью и нехваткой воображения. Как же люди не могут понять, что нужно всего лишь немного храбрости и самоуважения — и они получат ключи от Рая? Я не единственный, кто пытался передать им этот ключ в десятилетия нашего падения, когда мы стали свидетелями быстрого разрушения великих христианских европейских империй. Дорога к Раю, как сказал нам Распутин, ведет через Долину греха. Такие идеи получили широкое распространение в Петербурге во времена моего студенчества. Я тоже ими проникся. Все мы — существа общественные; нас не может не радовать одобрение наших собратьев. Только тогда, когда мы обретаем истинное самоуважение, одобрение или неодобрение окружающих перестает нас интересовать. Вот какую истину мы постигаем в христианстве; это я понял (еще не умея облечь мысли в слова), когда наблюдал за пеликаном, поднимавшимся в сине-серое небо; я видел истинное воплощение женской чистоты. Мой самолет звался «Пеликан», а Пеликан — враг Козла.
— Почему, — спросил профессор Квелч, отыскав меня позднее на верхней палубе, когда я сидел в шезлонге и набрасывал чертеж нового скоростного военного транспорта, способного за считаные дни переместить множество солдат через Суэцкий канал в ключевые точки империи, — на этой реке по утрам всегда пахнет жареным мясом, хотя мягкосердечные гуманисты сообщают нам, будто феллахи едят одну лишь кукурузу?
Я сказал ему, что ощущаю только запах, сильно напоминающий зловоние сточных вод, и профессор вежливо признал, что его чувства сейчас слегка притуплены.
— Но обычно я благодарю Бога за это.
Потом он согласился, что мог уловить запахи, распространявшиеся по нашему маленькому кораблю. Он, казалось, хотел избежать малейших намеков на разногласия, и я удивился, с чего бы это — обычно он с удовольствием ввязывался в споры.
— Я вообще-то рад, что наш друг Хамса удалился, а вы?
Я сказал, что наслаждался беседами с ним. Я всегда был рад услышать другую точку зрения.
— Даже когда большая часть услышанного — наглая ложь? — Профессор Квелч уже не пытался сдержать свою природную агрессивность. — «Хамса» [435] означает, что он — член внутренней пятерки «Братьев-мусульман» [436].
 
Тут я сложил чертежи и громко рассмеялся.
— Надо же, старина! Он убежденный агностик. Вы же слышали, он сам так сказал.
— Конечно, я слышал, что он тут врал. Поверьте мне, Питерс: этот человек поклялся на Коране и револьвере поддерживать честь ислама в борьбе со всеми, кто попирает ее. Это — самое влиятельное тайное общество на Востоке, вообще изобилующем такими обществами. Как говорят, именно они несут ответственность за большинство значительных политических убийств.
Я заметил, что это всего лишь необоснованное предположение. У меня после разговора с Али-пашой сложилось впечатление, что я побеседовал с джентльменом.
— Вот это и есть самое опасное его свойство, Питерс, старина.
Появился Вольф Симэн, который взобрался по лестнице в спортивном костюме и, покачиваясь, сделал еще круг по нашей палубе, прежде чем прислониться к барной стойке. Послышался какой-то высокий невнятный шум.
— Доброе утро, — произнес Симэн после небольшой паузы.
Мы приблизились к нему.
— Доброе утро, старина. — Квелч внимательно осмотрел Симэна. Venienti occurrite morbo [437], а?
— Не такой я знаток латыни, профессор. Но да, это верно. Я полагаю, человек, находящийся в по-настоящему хорошей физической форме, никогда не болеет. Вы оба сегодня очень рано встали — это необычно.
Он сделал паузу, постаравшись поглубже вдохнуть, но в его словах была какая-то обида, какое-то собственническое чувство, точно он заключил арендный договор, отдававший палубу в его полное распоряжение, особенно в этот час. Хотя подобное отношение свойственно шведам, гораздо чаще я замечал его у немцев, которые теперь много путешествуют и вечно жалуются на толпу. Не в этой ли привычке разгадка всего их поведения? Возможно, здесь двойственность, возможно, парадокс? Я не уверен.
Солнце стояло над горизонтом, и эффектные тени уменьшились, так что перспектива окружающей земли и неспешной реки обрела более знакомые очертания. Наш режиссер отважно вздохнул и как будто надулся.
— Мы обсуждали недавно удалившегося пассажира, — зевнул Квелч. — Я выразил мнение, которое, похоже, потрясло юного Питерса.
Я не хотел возвращаться к этой теме.
— Скорее удивило, — поправил я. — Только у вас, в конце концов, нет никаких доказательств.
— Чего? — спросил Симэн, резко выдохнув.
— Того, что он связан с политикой.
— Точнее, с делами «Братьев-мусульман», — добавил Квелч.
Я больше не пытался перевести беседу на более приятные и менее волнующие темы.
— Хочу напомнить, — Симэн, значительно глядя на нас, растирал мышцы ноги, — что этот джентльмен — очень близкий друг нашего нового «ангела», сэра Рэнальфа Ститона.
— Тогда, — сказал Квелч, — надо предупредить сэра Рэнальфа. Уверяю вас, я хорошо изучил этого субъекта. Нескольких дней было достаточно, чтобы понять, кто он такой.
— Не дурите, — отмахнулся Симэн. — Сэр Рэнальф в порядке. Они его признают. Они ему доверяют. Вот почему мы можем рассчитывать на их сотрудничество.
Мышцы Симэна сводило судорогой; теперь он говорил гораздо резче, чем раньше. Квелч рассмеялся, не разжимая губ, и засопел — послышался неприятный грубый звук.
— Сэр Рэнальф не предатель, мистер Симэн.
— Конечно нет! — Симэн опустил ногу на палубу и со вздохом выпрямился. — Он — бизнесмен. Национальная безопасность здесь ни при чем. — Он говорил тем успокоительным тоном, который обычно использовал в беседах с темпераментными звездами.
 
— За все годы нашего сотрудничества он никогда не намекал… — Квелч озадаченно покачал головой.
— Он точно не один из них, профессор Квелч. Но ему известны некоторые их секреты. Я подозреваю, что сэр Рэнальф Ститон — очень храбрый человек. Наверное, больше ничего говорить не нужно?
Умный швед нашел прекрасное средство, чтобы заставить англичанина замолчать, — он воззвал к его исконной сдержанности. Англичанин гордится собой, когда молчит о вещах, о которых ровным счетом ничего не знает. Так он поддерживает иллюзию своих привилегий, статуса, власти. И это касается не только мужчин. Во время войны британские женщины тоже преуспели в подобном молчании. Часто у них за душой не было больше ничего, но этого им хватало. Я помню их эффектные, уверенные голоса. Все, что следовало сделать, чтобы закончить любовную интригу, — просто пробормотать: «Совершенно секретно». Они родились с этой способностью. Неудивительно, что у типичных британцев губы тонкие и почти неподвижные.