Иерусалим правит

Мы должны жить в гармонии с природой. Я готов предоставить все необходимые средства для этого. Боги научились сосуществовать с хаотичной Природой. Это знал Тик [330], знали все великие немецкие сочинители. Нам нужно использовать все возможные средства, чтобы жить в соответствии с природой, не пытаясь перебороть ее! Мои летающие города позволят природе существовать без нашего вмешательства и все же оставаться на прежнем месте, чтобы мы могли наслаждаться ею всякий раз, когда только пожелаем.
Вопреки всем превратностям судьбы моя мечта не изменилась. У меня есть дар для всего мира. Почему мир принял так много дряни от разных мошенников — от Маркса и Эйнштейна? Почему Фауст — злодей, а Фрейд — спаситель? Есть один очевидный ответ, но, конечно, нам уже не позволяют произнести его вслух. Нас окончательно подчинили. Нам уже отказывают в праве открыто называть своих хозяев. Мы полностью порабощены. Над нами даже властвуют Саксен-Кобург-Готы [331], которые, как всем известно, купили титулы в Варшаве! У меня есть листовка, там все это подробно доказано. Ее написал один из старых священников из польского клуба. Поляки как никто знают о вероломстве Карфагена. Они превыше всего ценят христианское благородство. Неудивительно, что женщины недовольны. Благородство и воспитание остались в прошлом. Когда-то мужчина должен был ухаживать за женщиной, доказывая свое остроумие, талант и отвагу. Сегодня сохранилось только безбожное, безрадостное проявление силы — мальчик хвастается, девочка хочет почувствовать вкус любви (такова их общая мечта, неважно, девственницы они или шлюхи). Ибо настоящая любовь для них всё и единственная мечта, которая у них осталась. Женщины уверены, что могут достичь этой химеры, демонстрируя мужчинам почтение и преданность, используя подходящие выражения и одежду, — и в результате женщины становятся хитрыми и злобными.
Мальчики узнают, что трахаться и блевать — два истинных показателя высокого положения в обществе. Их футбольные кричалки свидетельствуют о многом. «Мы здесь, потому что мы здесь». Отчаянный призыв нигилистов на протяжении столетий. «Мы хотим, Ра-Ра-Ра. Мы хотим, Ра-Ра-Ра». «Мы никогда не будем одиноки!» «Я сделал это по-своему». Тупая уверенность стада. Женщин я мог спасти. Мужчины безнадежны. Их нужно послать на Золотой Берег, в Конго или в Анды. Когда-нибудь я напишу о месяцах, проведенных в Южной Америке после крушения «Джона Уэсли». С тех пор я стал бояться змей и аллигаторов, и этот страх, подозреваю, останется со мной навсегда. В Лиссабоне мы ходили на «Вечного жида» [332] в «Маджестик». Фильм был почти так же хорош, как пьеса, Мэтисон Ланг воссоздал свою знаменитую роль. Меня глубоко взволновал финальный монолог, когда, отвергая требования инквизиции и не соглашаясь отречься от своей веры, Матеуш говорит: «Теперь я, еврей, стою перед вами, и дух вашего Христа ближе к моему сердцу, чем к сердцам тех, которые часто повторяют Его имя». Замечательная речь. Я плакал. Был аншлаг. Неужели это и есть антисемитизм?
Смысл фильма очевиден — мы до сих пор далеки от идеалов нашей религии, и нужен благородный, достойный зависти еврей, способный показать нам: то, что у нас есть, обладает неизмеримой ценностью. Я не раз объяснял это жулику Барнуму, который держит «Праздничные новшества» на Элгин-кресчент, хотя половина его товара — простые игрушки. Я говорю, что его череп так же пуст, как гигантская голова, выставленная в его витрине. Он говорит, что я — просто старый Judenhetze [333]. Я отвечаю, что это смешно. Неужто меня можно так назвать? Правда, он говорит, что услышать такое безумие — настоящее чудо. Возможно, Чарли Чаплин и был Адольфом Гитлером, в конце концов. «Возможно, раздвоение личности».
— Это ты безумен, мой друг, — говорю я в ответ. — Мой бог, из-за какой ерунды мне приходится страдать. Один из моих самых старых друзей был евреем. Из Одессы. Я обязан ему жизнью. Разве я похож на антисемита?
 
Он не может ответить. Они никогда не отвечают, эти «мудрые» парни.
Рабби Дэвидсон, живущий вверх по улице, по другую сторону моста, претендует на то, что лучше разбирается в религии и в мире, чем я. Он никогда не знал искушений и ужасов диких стран, роскошных удовольствий и запретных пыток Востока. А я знаю Восток. Я лично изведал все тайны мира, породившего наш общий Завет. Если я и не понимаю ничего другого, то религию я понимаю хорошо. Дэвидсон знает, что я уважаю его положение и его веру, но я всегда побеждаю его, подыскивая примеры из Талмуда или из апокрифов. Он говорит мне: «Полагаю, вы живете на свете с самого начала времен, полковник Пятницкий».
— Нет, — отвечаю ему я. — Я родился тогда, когда родился Христос.
Он распознает символы и словесные игры, но только на довольно примитивном уровне тех англичан, которые дали миру Браунинга и затем отказались понять его. Он известен сегодня благодаря своим мимолетным причудам, огнестрельному оружию, что носит его имя, и некоторым стихам, написанным для детей и старых друзей [334]. И, конечно, благодаря его давней вражде с Джоном Гилгудом, звездой кинематографа, — об этом недавно передавали по телевидению. Когда я спросил миссис Корнелиус, почему она плачет, она ответила, что ей жаль собаку. Я только что вышел из туалета и не понял ее. «Флаш, — сказала она. — Флаш!» [335]
И вправду, я стал по этой части немного рассеянным. Недавние впечатления иногда затуманиваются, но я могу вспомнить запах огромных полей мяты, окружавших стены Феса, как осадная армия, могу вспомнить Александрию, где мяту добавляли в напитки и казалось, что душистый воздух льется в легкие, возвращая старикам молодость. Кто теперь знает, на что похожа настоящая мята? Ароматизированные конверты, уборка туалетов, зубная паста и кремы для секса — вот во что ее превращают! Мы в свое время обходились вазелином, а единственный аромат был ароматом нефти! Лоцман доставил нас в переполненную Александрию, и даже в море я чувствовал дуновение опьяняющего бриза подлинной Африки, долетавшего со стороны Нила. Тем прохладным средиземноморским утром, когда со срывавшимся с губ паром от дыхания мы поднялись на палубу и обнаружили, что туман еще не совсем растаял, я воображал, что буду наслаждаться зрелищем греческого и римского великолепия, возносящегося над турецкими и арабскими постройками. Капитан Квелч, несмотря на свою настойчивость, не смог убедить меня, что в Александрии царит беспросветная серость.
Вместо ожидаемой роскоши я увидел муниципальные здания провинциальной Англии — ряды их тянулись во все стороны, окруженные цветниками, которые можно отыскать в швейцарских городах (хотя тут растения казались более вялыми). Местами ввысь устремлялись минареты, напоминая о географической реальности. И действительно, здесь обнаружились внушительные готические гранитные здания, а также кирпичные постройки, наводившие на мысль об эпохе королевы Анны; я словно оказался в экзотическом Брэдфорде [336]. И все-таки городу было свойственно какое-то удивительное величие, а размах огромной гавани восхищал. Суда Британского торгового флота окружали нас со всех сторон, рядом с ними стояли столь же нарядные корабли из других цивилизованных стран. Чтобы не попасть в «смешанный» док, заполненный сомнительными местными буксирами, дау и ржавыми трампами [337] со всех концов земли, капитан Квелч, подняв звездно-полосатое знамя, представился лоцману «другом Сэмюэла Голдвина» — лоцман спокойно передал эти сведения на берег и получил обычный почетный эскорт из наших изголодавшихся по культуре моряков, которые знали о своих киногероях гораздо больше, чем о собственных матерях. Сегодня только Голливуд обеспечивает вселенскую славу, некогда бывшую привилегией одного лишь Александра Великого. Эти англичане находились настолько далеко от центров цивилизации, что с готовностью поверили, будто мы — звезды десятков пока еще не увиденных ими киноэпопей. Некоторые из них даже не знали о скандале с Арбаклем! Если бы мы пожелали, то могли бы обмануть их и лишить самого ценного — так странствующие продавцы древностей и торговцы благословениями бродили в Средние века среди невежественных сельских жителей, вдали от Рима или Парижа. Власть казалась поистине безграничной. Эти люди, подобно своим предкам, жаждали историй, жаждали волшебства. И мы, конечно, могли дать им все, чего они хотели, — даже больше, чем Норма Толмедж или Джон Гилберт, поскольку мы видели все стороны Голливуда, от самых низких недостатков до самых высоких устремлений, — и общение с нами могло подарить им куда больше волшебства, чем самый замечательный фильм. Лоцман извинился перед нами. Таможенные досмотры и правила въезда для американских граждан, провозящих в страну специальное оборудование, особенно фотографическое, были сложны и суровы, и нам предстояли малоприятные испытания. Но почти сразу после того, как мы пришвартовались, румяный лейтенант доставил приветствие от губернатора вместе с извинениями, что тот не смог встретить нас лично, — оказалось, вся наша группа приглашена на особый прием следующим вечером. А пока нам предоставили наилучшие условия.