Иерусалим правит

Me duele. Tengo hambre. Me duele. Me duele [112].
  
Глава пятая
 
Яне слишком горжусь тем, как зарабатывал на жизнь в 1925 году. Гордиться особенно нечем. И все же не думаю, что со времен детства когда-либо еще чувствовал себя таким беззаботным и столь многого достигшим. Проведя большую часть года в состоянии почти совершенной эйфории, я практически забыл, что родился для борьбы за дело науки и человечества, что мое предназначение — строить огромные летающие города, а не создавать причудливые дворцы и готические поселения, средневековые замки и футуристические танцевальные залы на потребу Фантазии. И все же в тот год в Голливуде, казалось, можно было воплотить все мечты, которые я лелеял, — и сделать это очень легко. Я мог обрести там счастье, мог прожить там всю жизнь, с моей женой Эсме и с нашими детьми; мог стать почитаемым иллюзионистом, столь же известным, как Уолт Дисней или фон Штрогейм, и, вероятно, куда более богатым. На свои деньги Дядя Диззи создал страну, населенную мелкобуржуазными мечтами о прозаическом будущем. А я мог бы создать страну Пятницкого! Во всех частях моего мира демонстрировались бы мои изобретения — турбинный воздушный крейсер с цельнолитым корпусом, атлантические платформы для дозаправки самолетов, радиопечь, космическая ракета, радиоуправляемый спутник, пустынный лайнер, телевизор, двигатель на динамите и сверхбыстрый океанский клипер; здесь воплотились бы мои великие пророчества. У Дяди Диззи и Дяди Джо [113] была общая мечта: они хотели, чтобы мир населяли запрограммированные роботы, чтобы предельная предсказуемость стала спасением от смерти. А я, напротив, мечтал об абсолютной свободе. Мои огромные небесные города наконец освободили бы человечество от цепей, вырвали бы людей из изначальной грязи. Я мог бы почти в одиночку создать великолепное будущее, преобразовав планету тысячей разных способов, использовав все обильные ресурсы американского континента. Не было бы никакой Второй мировой войны, никакого триумфа большевизма. Да, большевизм рухнул бы под тяжестью собственных заблуждений. Россия и Америка образовали бы благородное содружество, единую христианскую державу. А я бы довольствовался ролью архитектора, признанного создателя нового мира. Я никогда не мечтал о власти, меня не интересовала политика. Но обстоятельства радикально изменили мою жизнь. И было построено другое будущее, и его величайшими достижениями стали утка размером с человека и чудовищная механическая обезьяна.
Этот бог — Сет, который также и Секхет [114], богиня. Секхет называют «Оком Ра», и она — орудие уничтожения человечества.
Иногда я захожу в «Польский клуб» на Эксибишн-роуд, недалеко от Музея науки [115]. Там еще можно получить хорошую дешевую еду и повстречать нескольких единомышленников. Им известно, что я на самом деле не поляк, но они готовы закрыть на это глаза. Они распознают страдание. Всем славянам там рады. В клубных комнатах высокие потолки, там постоянно прохладно, даже летом, и там есть сад. Я однажды взял с собой миссис Корнелиус в качестве своей гостьи. Никто ей не грубил. В сегодняшнем Лондоне почти не осталось подобных мест. Но, мне кажется, миссис Корнелиус сочла тамошнюю атмосферу немного гнетущей.
Она по-прежнему живет настоящим. Она гордится своим прошлым и наслаждается воспоминаниями, но не сосредотачивается на них. В клубе я стал слишком мрачным, решила миссис Корнелиус. Я объяснял разницу между духовным постижением истории и простой жалостью к себе, но она меня почти не слушала. Она тоже познала в жизни великую боль. Возможно, она, подобно мне, не хочет задумываться о некоторых событиях прошлого. Но она наслаждается нашими воспоминаниями. Иногда мы сидим вместе в ее квартире на Колвилл-террас и беседуем. Если шум репетирующих рок-групп и крики проституток, ссорящихся с сутенерами, не заглушают наши голоса, мы зачастую засиживаемся до глубокой ночи. Миссис Корнелиус вспоминает о своих успехах, о временах, когда она была великой звездой на сцене и на экране; но у нее сохранилось совсем немного личных вещей, связанных с прошлым. Она напоминает и о моей собственной известности. Действительно, в своих альбомах для вырезок я уделил ей больше места, чем себе. Она любит листать эти тяжелые страницы, покрытые коркой клея, смеясь при виде прежней косметики, платьев, возмутительных сценических псевдонимов. Я полагаю, что эта реакция вполне естественна, но все равно она вызывает некоторое чувство неловкости. Моя подруга придает слишком мало значения своим талантам. Она так поступала всегда. Именно поэтому я хочу поведать миру, кем она была. Мое будущее у меня украли, но она, небрежная богиня, просто отбросила свое так же легко, как выбрасывала сигареты за борт корабля. И она никогда не говорила, что сожалела о случившемся. Ее сожаления иного порядка, обычно она сожалеет о каком-то джентльмене, которого не смогла завлечь на ложе удовольствий. Ее любили некоторые из величайших деятелей современной истории, она наслаждалась благосклонностью влиятельных финансистов и политиков, и, если бы не врожденная скромность, миссис Корнелиус могла ежедневно заполнять страницы таблоидов своими воспоминаниями. И все же она, кажется, испытывает мало уважения или сочувствия к этим мужчинам.
 
— Парни в те времена были как моротшеное или выпивка. Если их оказывалось слишком много, то становилось плохо. — Она одинаково подробно рассказывает и о персидском плейбое, что увез ее из Уайтчепела и бросил в Одессе, и о Троцком, любовницей которого стала в России. — Они теперя назвают это И-ран; отшень хорошее название. Тшто б они устроили, если б смогли? Но он был тшертов ублюдок, ублюдок. Он, правда, никогда не выл, как Лео, тот просто не мог, мать его, остановиться. Особенно после того, как попал во Францию. Помнишь Кассис [116], Иван?
Е partito il treno? С’é tempo per scendere? Attraversiamo la frontiera? Она не была yachna [117]. И я живу благодаря ей. Я говорю, что она — настоящая хранительница моей жизни. Она смеется, когда я пытаюсь это объяснить. Она хлопает меня по плечу и называет своим сентиментальным маленьким русским. Она всегда была моей верной подругой.
Мы ехали в Фастов по липовой аллее, и красный флаг развевался над нашим «мерседесом». Она пахла летом и розами, хотя и была укутана в чудеснейшие меха. Потом мы почувствовали мерзкое зловоние, исходившее от трупов лошадей, сброшенных в придорожные канавы; иногда там же гнили и трупы людей, бедных невежественных сторонников Петлюры. Он провозгласил, что даст им землю, но он был другом богатых. Он дал им только снег. Его обещания оказались иллюзорными и растаяли под весенним солнцем. Если бы он послушался меня, если бы он по-настоящему любил нашу Украину, как любил ее я, — тогда мне удалось бы его спасти! Он отверг мой фиолетовый луч. Они хотели только нашего зерна и нашей стали, эти московские евреи. Они и теперь не успокоились. Но она говорит, что я нездоров, и позволяет мне вспоминать только о хороших временах, лучшие из которых мы провели в Голливуде, когда я стал принцем, звездой, влиятельным и солидным человеком и соперничал со всеми прочими великими аристократами, восхищавшими меня, особенно с Гриффитом. Как только я стал равным ему, я пригласил выдающегося режиссера в свой дом, но он уже к тому времени превратился в полного подозрений затворника. Мне следовало поучиться у него. Ты король в Голливуде только тогда, когда твои работы популярны, когда ты подчиняешься власти студии. Сделай хоть что-нибудь во имя искусства, идеализма или даже всеобщей совести и заработай на этом деньги — и тебя по-прежнему будут ценить. Но, последовав велению совести, не сумей сделать деньги — и ты почти мгновенно погибнешь. Ты станешь злодеем. Эту горькую правду узнал Гриффит. Но я тогда был счастлив, возможно, потому, что будущее потускнело, а прошлое стало менее болезненным, превратившись в бесконечный перечень моих триумфов. У великих создателей голливудских мифов я научился тому, как представить свою краткую биографию в лучшем и самом драматическом свете. Том Микс родился в Пеории, а Грета Гарбо в Детройте [118], но все вокруг слышали иное, не потому, что эти люди были лжецами, но потому, что они знали — таков единственный способ сохранить влияние на публику и, в конечном счете, на студии. Но студии, разумеется, могли породить другие, менее выгодные мифы, если бы это потребовалось; таким образом, людей всегда окружало множество мифов. У меня был кредит в магазинах. У меня был автомобиль. У меня был небольшой дом в Венеции. У меня были поклонники. Мое социальное положение упрочилось настолько, что меня приглашали на званые обеды. Я часто посещал подобные мероприятия вместе с миссис Корнелиус, такой же звездой; иногда я видел свою Эсме!