Иерусалим правит
— Посмотри на швы на этих одежках, — сказал я. — Самая дешевка! Ни единого двойного шва на всех тряпках. Разве это честный обмен? Целый мешок английского золота…
Как обычно беспечный, темнокожий великан внезапно расхохотался. Я не мог ничего понять. Я сначала подумал, что с ним случился приступ истерики, к которой всегда были склонны представители его расы, но потом стало ясно: он просто выражал безграничную радость после спасения из пыточной камеры паши. Я сказал мистеру Миксу, что очень горжусь им — он так легко перенес все испытания. Не у многих его соплеменников это бы получилось. Я заверил его, что в Европе ему не следует ничего бояться. Я буду рядом и непременно помогу. Если какие-то люди оскорбят его в Вечном Городе, им придется иметь дело со мной!
За этим последовал еще один безумный взрыв хохота, возвестивший, что встреча со мной помогла этому человеку поверить в чудеса.
— Макс, ты — самый везучий ублюдок в целом чертовом мире. Я никогда не встречал таких удачливых ребят. Теперь, пока мы не вернемся к цивилизации, я буду держаться за тебя, как муха за свежую краску.
Я был немного сбит с толку.
— О каком везении ты говоришь, мистер Микс? Я думаю, ты имеешь в виду это «решение суда»! Если бы у меня не хватило присутствия духа и я не упомянул бы имя одного из самых влиятельных и незаметных людей Англии, мы бы до сих пор томились в тюрьме Глауи или корчились бы от нежных прикосновений «щипцов святого Павла». — Мне стало дурно. Я почти ощутил запах поджаренного мяса. — Это и есть везение?
Я вытащил из сумки свои грузинские пистолеты, чтобы проверить, не повреждены ли они.
Он изо всех сил старался овладеть собой. Он повернул голову и опустил подбородок на грудь. Но было ясно, что он так и не понял меня.
— Везение? — Я все еще не верил ушам. От какой нелепой иллюзии страдал этот schwartze [733]? — Разве ты не заметил, мистер Микс, что мы снова унизились до путешествий в вагоне для перевозки скота?
Ужасы последних нескольких дней, очевидно, подействовали на него. У бедняги зашел ум за разум. Его голова тряслась, его рот открывался от изумления, все его тело содрогалось от лихорадочной радости. Локомотив медленно, но верно вез нас к Высокому Атласу, а я с огорчением смирился с тем, что мистер Микс будет так же бесноваться, даже когда мы пройдем наконец через золотые ворота Рима.
Приложение
(Нижеследующая расшифровка взята из материалов,
не предоставленных полковником Пьятом, но пере-
данных им мисс Кристин Бруннер, которая любезно
дала разрешение воспроизвести здесь этот фрагмент.
М. М.)
Если бы Тами помог Абд эль-Криму в 1925‑м, в Марокко сейчас не существовало бы никакого иностранного протектората. Вместо этого племена, политические соперники, религиозные соперники, кровные соперники и торговые соперники вернулись бы к освященному веками укладу — человек человеку волк. И Тами — без сомнения, почти неохотно — стал бы наконец тираном Марокко, трон которого полит кровью ста тысяч невинных, первым истинно исламским диктатором, готовым пожать руки собратьям в Европе. И если бы Тами превратился в союзника христиан, разве стали бы мы бояться Карфагена? Я думаю, Тами расширил бы границы своей империи на востоке, не разрывая дружбу с Западом, и постепенно построил единое государство от Касабланки до Суэца, которое стало бы защитой исламского рыцарства от дикости Востока и Африки. Если бы французы позволили паше создать собственные воздушные силы, а не противились бы такому его плану действий, — тогда в один исторический миг Карфаген захотел бы сделаться союзником Христа, а не правой рукой Антихриста. В конечном счете не дремлющий Карфаген стал причиной нашего поражения, но спящий христианский мир, всегда готовый умиротворить общего врага, уже пожравшего Россию и собиравшегося пожрать половину Европы и самую могущественную страну Востока. Фроменталь был прав, когда с подозрением относился к исламу, но неправ, когда подозревал Тами. Теперь Карфаген — ручной пес большевизма, как Великобритания — пес Америки. Настали годы скупости, годы войны ради войны, ради одной только власти. Настали ужасные годы упадка, и грядет последняя битва, когда скот швырнет другого скота обратно в грязь, из которой мы появились много миллионов лет назад. И такой окажется вся наша история? Неужели эта необузданная, безответственная, поистине языческая сила будет расти и расти, пока сам Христос не потерпит поражение? Что нам сделать, чтобы предупредить безумцев? Что мы можем им сказать, чтобы напомнить о Божьей воле в тот миг, когда они видят, как черепа маленьких детей раскалываются под пятой ужасного демона? У нас есть религиозный долг. Ведь религия дала нам богатство и безопасность. Мы обязаны хранить ее заветы во имя Сына Божия; наш долг — прожить жизнь с максимальной пользой для Бога и Человека. Так я пытался поступать сам и продолжаю, по Божьей воле, выполнять свои обязанности, предупреждать мир о том, с чем людям придется столкнуться, если они не смогут нести христианское бремя, не смогут совершить паломничество души через долину страха и к свету Небесному. Всякое паломничество — личное, частное дело, как и молитва, и мы готовимся к совершенству, которое обещал наш Избавитель. Но даже если мы последуем по Его пути — многие введут нас в заблуждение. Я признаю, что поддавался искушениям в двадцатых и тридцатых, но то были запутанные времена, и я никого не виню за то, что творилось тогда, — и меньше всего виню себя. Пусть бремя вины возьмут на себя еврей и мусульманин. Это у них в крови — подгрызать корни нашей веры, словно сатанинские крысы!
* * *У вас есть пресса, политические деятели и манеры людей, которые утратили чувство собственного достоинства, — у вас есть все, чего вы заслуживаете. И пока вы не поймете, что нужно следовать своим лучшим инстинктам, вы никогда не обретете это утраченное чувство.
Я как-то спросил Бишопа, способен ли, по его мнению, белый человек действительно любить темнокожего как брата. Он считал, что в конечном счете такая любовь может оказаться иллюзией, порожденной давлением общества. Другие представители церкви не смогли ответить на мой вопрос. Я думаю, раса — это еще не все. В конце концов, я обязан жизнью еврею из Аркадии. Это не он вложил кусок металла мне в живот, не он заронил это ужасное семя; он не унижал меня, не оскорблял, не предавал. Я не антисемит, говорю же, я — просто антискептик. Но люди никогда не понимают этой игры слов. Искусство иронии и двусмысленности утрачено теми, кто злоупотребляет свободами демократии. Миссис Корнелиус полагает, что я слишком уж либеральничаю, но таким я родился. Что я еще могу сказать? Что я могу поделать? Wie lange wird es dauern? «Я получу свою награду на Небесах», — говорю я ей. Da ma yekhes-sanash… [734]
«И я буду прямо рядом с тобой, Иван», — обещает она. Таинственный смех, который никак не сочетался с этими словами, казался мне только признаком старости, но теперь я думаю, что он как-то связан с тревожностью. Я говорю, что ей нужно посетить доктора. НЕТ! Это не Бог! НЕТ! Она лжет мне. Она лжет мне. Они не могут причинить мне боль, причинить мне такую боль. Бог заставил меня дать обещание. Я не делал тех вещей. От тех вещей мне становится плохо. Это нечестно. Я — Истый и Верный, но я отверг свое право первородства, и Бог проклял меня слепотой. Я отверг свой народ, и Бог проклял меня даром лжи. Я не послушал отца, и Бог предначертал, что я буду верить только неправде. Ибо написано так, что Бог может покарать любого из Верных, который согрешит против Его замысла. Я — агнец, и кровь — моя. Он любил меня в Одессе. Он вложил кусок металла мне в живот. Я сотворил грязное дело, и я раскаялся. Анубис — мой друг. Dieser letzte weiche Kuss, Esmé. Es war ein Schlag in den Unterleib. Ich kann noch immer die Stelle spiiren. Ein Reitgerte hebt sich und saust herab. Sie ist von jener grausamen Flut aus Asche mitgerissen worden. Sie ist ein Gespenst. Ein kinemaqueen [735].