Иерусалим правит
Я смотрел на дюны огромного Моря Песка. От Зазары с величественной неспешностью ехали те же самые туареги, которых мы видели несколько недель назад неподалеку от Эль-Джауфа. В руках они держали длинные тонко сработанные ружья, из-под накидок сверкали жестокие глаза. Они никого не боялись. Было очевидно, что они обнаружат Колю прежде, чем тот успеет убраться с их пути. На мгновение я обернулся к «гатлингу», подумав, что мог бы отпугнуть их, но они находились почти за пределами досягаемости, а я понятия не имел, как подействует на корзину отдача от мощного пулемета.
Теперь туареги увидели нас. Они подняли винтовки к плечам, крепко обхватили ногами широкие кожаные седла и прицелились. Но их залп не достал нас или просто все пули пролетели мимо; пока туареги перезаряжали ружья, мы набрали более чем необходимую высоту, чтобы стать недосягаемыми для их примитивных винтовок.
Увы, к несчастью для Коли, Бог дал ему лишь несколько часов свободы. Мой друг должен был снова стать пленником.
— Как звали твоего слугу? — спросила она, натягивая веревки.
— Юссеф, — сказал я.
Она подошла ко мне и встала у борта.
— А ты — Мустафа. Думаю, нам не стоит соблюдать формальности. Синьорина фон Бек крепко сжала мою руку.
— Ты должен называть меня Рози, — настойчиво сказала она. — Я так рада, что нахожусь под защитой настоящего принца бедуинов. Правда, ты и впрямь больше похож на Рудольфа Валентино. Хотя ты гораздо утонченнее…
Туареги, Зазара и все наши проблемы остались позади. И когда воздушный шар изящно воспарил в кровавых лучах заходящего солнца, я обнял свою Розу.
Глава двадцать третья
Теперь я не мог искать спасения в сексуальных фантазиях. Взамен мне открылось великое множество интеллектуальных наслаждений. Е si risuelgo da quel sogno di sangue, con ispavento, con rimorso, e insieme con una specie di gioia… Черные полосы пересекались с белыми. Зрелая красота притягивала меня. Yusawit! Yuh’attit! Yuh’attit! Yukhallim. Yehudim. Yukhallim. Ana ‘atsha’an. Bitte, ein Glas Wasser. Они отказывались меня понимать. Я никогда не был ein Musselman. Dawsat. Walwala. Я слышал его. Это был не я. Я слышал, что он предал нас. Ермилов. Yehudim! Yehudim! Gassala. Meyne pas. Meine peitsche. Meyn streifener. Meine Herzenslust… [609]
Иногда в пустыне я молился об обретении Веры. Как я завидовал своим верующим спутникам. И все же, возможно, многие из них тоже молились лишь для того, чтобы не отличаться от прочих…
Я летел. Я жил. Мир подо мной омывали золотые потоки. Атлантида восставала из звездной пыли. Мои шрамы были серебряными. Они были цвета черного дерева. Меня не могли держать в этом вагоне для скота. Я отказался назвать себя. Он не был моим Volksgenosse [610]. Я так сказал. Мои глаза никогда не знали такой красоты; моя душа никогда не ведала такого покоя и безопасности. Мы плыли в ветрах пустыни — днями и ночами чудес. И она вернула меня на Землю жизни и возродила мое будущее.
— Тебе известен Мандзони [611]! — воскликнула она.
Я не признался, что читал его только в русском переводе… Di non aver fatto altro che immaginare… Будь хорошим, он сказал, будь хорошим. Будь милым, он сказал, будь милым. О, Dios! О, Иисус! Que me occurre? Sperato di diventare famoso. Qualcosa non va? [612]
— Уверена, — произнесла она, — что именно ты открыл мне глубину истинно арабской мысли.
Мне польстил ее комплимент.
По утрам и вечерам, когда мы парили высоко над розовым и охряным Морем Песка, тревога отступала, но днем, когда мы опускались ниже всего, следовало проявлять особую осторожность. Температура могла подниматься до ста сорока градусов [613]. И пейзаж внизу больше чем когда-либо напоминал виды Красной планеты. Я вообразил, что под песком скрыты гигантские орудия, готовые выбросить снаряды в сладкий воздух Земли — в смертельный воздух Земли. Здесь, в пустыне, всякая смерть была благородна, всякая жизнь была великолепна. Полустертые ветрами горные цепи и моря бушующего песка, мягкого, как пух, убийственного, как цианид, оставались позади нас, миля за милей — блестящие озера соли, реки обсидиана. Полная грез пустыня ждала чуда, которое возродит ее — и тогда перед нами предстанут деревья, животные, реки, поля, города. И вернется великолепное прошлое. И все-таки, думал я, какие странные создания могли бы появиться здесь? Сколько веков эти пустоши удобрялись кровью Карфагена? A quei tempi c’eramo oceani di luce e citta nei cieli e selvagge bestie volanti di bronzo… Por que lo nice? «Du bist mein Simplicissimus» [614], - сказала она. Но это было намного позже. Сейчас, когда мы дрейфовали над бесконечными пространствами под неизменными небесами, я стал ее господином и учителем, ее ближайшим другом; и все же я не испытывал желания познать ее. Мы лежали, сплетясь в объятиях, а сильный ветер сотрясал большой купол, заставляя веревки и корзину басовито гудеть.
Невероятный шум заполнял пустыню, словно биение пульса Аравии. Мы не чувствовали опасности, продолжая дрейфовать к западу, к Алжиру и испанскому Марокко. Если не удастся спуститься на материк, сказала она, тогда, возможно, придется садиться на Канарских островах, которые также принадлежали испанцам. Испанцы с радостью нас примут.
— У меня есть друзья в колониальной службе. Но с тех пор, как капитулировал Абд эль-Крим, рифы повсюду. Некоторые банды просто ненавидят всех европейцев. Даже ты, шейх Мустафа, не сможешь защитить меня.
Я напомнил, что прекрасно видел, как она обращалась с митральезой, — сомнительно, что ей понадобится чья-то защита! Это замечание не было лестью. Рози фон Бек не помогла мне разгадать тайны женщин. Скорее она позволила мне обнаружить новые.
Я пришел в себя под бескрайними сверкающими небесами, в объятиях той, которую Коля назвал разрушительницей и которую я назвал Розой. Моя роза. War’di War’di, ana nafsi. Sarira siri’ya. D’ruba D’ruba [615]. Ее удивили мои шрамы и бледность, и я упомянул о тюрьмах и турецких пытках.
— Ты не всегда был властелином, сиди? — сочувственно спросила она.
— Истинно верующий человек принимает волю Аллаха. И я с радостью повторю, что шел путем смирения.
Она пробормотала, что смирение, кажется, не самая заметная черта моего характера. Я улыбнулся в ответ, поглаживая густую темную бороду.
— Ты должна знать нашу пословицу — олениха всегда склоняет колени перед оленем. Все это тоже предначертано.
Благодаря ее желанию я вновь обрел мужественность. Я обрел силу. Я возродился. Она уступила собственным фантазиям и утратила всякую сдержанность, уверенная, что нет никаких свидетелей, исключая стервятников, орлов и меня. Она называла меня своим Ястребом — эль-Сахром. Но ее спасение мне было недоступно; мое удовольствие порождалось тем волнением, которое даровало вновь обретенное чувство силы, чувство собственного «я». Она вернула мне прежний мир грез, вернула мои города и мою душу. Вот дар, вручаемый Женщиной Мужчине. Только невежественный чурбан может отказаться от такого дара. Вот истинный союз плоти и духа, о котором говорил святой Павел. И все-таки я оставался для нее персонажем из романа; она не видела подлинного Максима Артуровича Пятницкого, «Аса» Питерса, завоевателя Голливуда. Взамен она создала иной образ — алтарь, на котором она могла бы принести в жертву свою индивидуальность и родиться заново в облике Вечной Женственности. Я был в этом смысле нематериален.
Часто, когда она вспоминала о детстве и юности в Албании, Италии и Испании (там она училась в школах при женских монастырях), казалось, что она просто размышляет вслух, довольная тем, что я не могу понять некоторые слова и поэтому никогда не сумею уловить весь смысл сказанного. Тут Рози была совершенно права, потому что она иногда использовала албанский, иногда итальянский и часто — английский. Я бегло говорил только на английском, хотя и выучил отдельные итальянские слова во время пребывания в Риме с Эсме, перед отъездом в Париж. Рози с нежностью упоминала какого-то Бон-бона. Через некоторое время я понял: Бон-бон — нынешний диктатор Италии. Было совершенно очевидно, что моя спутница еще сохраняла привязанность к нему, но между ними случилась какая-то размолвка. Угроза общественного скандала и давление ближайших родственников — вот что разрушило их идиллию. Она также полагала, что он увлекся американской наследницей, «одной из Макрэйни», и не мог себе позволить ухаживать сразу за двумя дамами.