Иерусалим правит

Крима впервые разбили в тот год, когда я проник в Западную пустыню. В результате весь сброд, который прежде стекался под его знамена, был рассеян примерно на полторы тысячи миль по сарире и дюнам; они пытались выживать так, как умели. А лучше всего они умели убивать и грабить, особенно те курдские наемники, которые первыми сбежали с поля боя. Подобно Троцкому, Крим решил убить или выдать нескольких подручных, чтобы подтвердить свою преданность французам, отправившим его в Париж вместе с добычей. Но такова арабская политика. Такова их культура. Кто-то может сказать, что такова и наша культура. Но нравы собственного племени, проявляющиеся лишь на уровне инстинктов, полагаю, мы никогда не поймем до конца.
Англичане и американцы всегда забавляют меня своими заверениями о том, что такое бессознательное племенное мировоззрение им неведомо. Только истинные граждане мира, подобные мне, отчасти свободны от нерациональных предубеждений. Маргейт, я порой думаю, был моим духовным Ватерлоо, как Суэц — Дюнкерком для британцев и французов. Именно тогда я с изумлением понял, что англичане, позволив Персии забрать их нефть в 1951‑м [595], отказались от своих обязанностей на Ближнем Востоке, а Америка не могла нести такое бремя. И вновь повторилось падение Константинополя.
Я обгорел, у меня осталось несколько глотков воды и жалкие крупицы кокаина да еще немного морфия и гашиша, но я не сдавался. Я решил, что не поддамся безумию, как поддался ему мой бедный друг.
День спустя, когда буря стихла, оставив после себя лишь барханы и пыльные вихри, мне показалось, будто я услышал отдаленный гром, эхом раскатывавшийся по холмам. Верблюды насторожились и оживились. Это было обещание дождя или, по крайней мере, воды. Саид-суданец говорил мне, что грозы часто случались после песчаных бурь. Иногда они происходили одновременно. Иногда начинался дождь. Я подумал, что вряд ли он прольется здесь, в дюнах, но в тенистых известняковых впадинах такое вполне возможно. Я собрался с силами, допил остатки воды, поднес к истерзанным губам немного кокаина и повел маленький караван на звук грома.
И наконец, как раз перед закатом, я увидел бледно-синий горизонт, на котором внезапно возникла линия низких скалистых холмов; над ними висели редкие облака, как будто дожидаясь компании. Я задрожал от радости. Я даже немного всплакнул, хотя чувствовал недостаток воды настолько остро, что размазал слезы по лицу и шее, прежде чем заставить верблюдов пересечь следующую дюну. Холмы скрылись из вида, но заходящее солнце указывало мне, где их искать, — когда появились звезды, я точно знал, куда надо направляться.
Солнце, звезды и Бог вели меня вперед, и я наконец достиг Затерянного оазиса Зазара. Это был не мираж и не легенда. Но прошло немало часов, прежде чем я испил той дивной воды.
Доносившийся с холмов грохот раздался во второй раз, но я остановился; внезапно меня охватили подозрения. Я вскоре понял, что слышал не шторм, а звуки перестрелки. Сердце у меня упало. Впереди разгорался какой-то племенной конфликт. Мое появление, согласно освященной веками традиции, могло примирить обе стороны — они удовлетворятся тем, что забудут о разногласиях, убьют чужака и разделят его товары, таким образом сохранив лицо.
По этой причине я приближался к холмам, как учили меня бедуины, по широкой дуге, пока не убедился, что смогу добраться до цели незамеченным. Я часто останавливался, застывал и прислушивался, приподняв «ли-энфилд», готовый выстрелить в любого, кто попытается напасть. Но, очевидно, враждующие стороны были заняты своими делами и не замечали меня. Время от времени раздавались залпы, потом наступала тишина — несомненно, враги зализывали раны и обдумывали дальнейшие действия.
В других обстоятельствах я рискнул бы продолжать путь, но Зазара находилась на Дарб эль-Харамии, которая, как всем было известно, вела на тысячи миль назад, в Судан, на юг во французскую Западную Африку, а еще в Чад, в Абиссинию, в Феццан, Триполитанию, Алжир, Марокко и Рио-де-Оро. Я был на другом конце пути и мог отправиться почти куда угодно. Единственная проблема теперь заключалась в том, чтобы избежать ограбления и смерти. Как только изучу окрестности, я попробую войти в оазис, напоить верблюдов, заполнить фэнтасы и снова уйти, пока дикари будут заняты битвой.
 
Я уже почти обезумел от жажды, мое тело не подчинялось приказам разума — и я очень хотел зайти за холм и отыскать воду, которую пытались унюхать верблюды.
Я не мог долго сдерживать животных. Это умеют только опытные кочевники. Я понимал: скоро верблюды помчатся вперед. Я потеряю контроль над животными. Поэтому я решил, что лучше вести их, а не следовать за ними. Дядя Том, величественная, как обычно, продолжала двигаться в своем обыкновенном неспешном темпе. Когда она оглядывалась, чтобы проверить, следует ли за ней стадо, ее прекрасные глаза были полны беспокойства, ее губы широко раздвигались и огромные старые зубы блестели в ободрительной улыбке. Я гордо уселся на ней с грацией истинного бедуина и, положив винтовку на колени, пустил верблюдицу трусцой по холмам, пока мне не пришлось спешиться и повести терпеливых животных по твердым известняковым склонам, усеянным мелкими камешками. Рытвины на этих склонах были заполнены мягким песком и казались опасными. Камешки попадали в копыта моих верблюдов, и они могли охрометь; я часто останавливался, чтобы осмотреть их ноги, проверить, все ли в порядке. Сосредоточившись на медленном, осторожном продвижении среди холмов под пульсирующим сине-серым небом, я не замечал, что легкий песок больше не скатывался между скалистыми пригорками. Теперь появились искусственные барьеры — древние стены, которые приобрели такой же нежный золотисто-коричневый цвет, как песок и камни. Я понял, что веду своих верблюдов по руинам большого города, простиравшегося насколько хватало глаз, — мы шли по разрушенным улицам забытой Зазары. Город несказанной древности, уничтоженный теми же силами, которые, без сомнения, стерли с лица Земли Ниневию и Тир. Этим камням могло быть и двадцать тысяч, и две тысячи лет — как и многим другим североафриканским развалинам. Точный ответ сумел бы дать только археолог. Город был заброшен уже давным-давно. Здесь не осталось никакой растительности, а значит, вероятно, в оазисе Зазара не окажется и воды! Или воду прятали и тщательно охраняли, как могущественные бедуины-сенуситы стерегли все свои колодцы?
Отступники-звайа, изгнанные из родных земель вечно нападающими сенуситами, могли и теперь бороться за этот оазис. Я привязывал верблюдов, а они беспокойно покачивали шеями, высовывали языки, раздували ноздри и сопели — они чуяли воду. Тени становились все длиннее, а я осторожно продвигался вперед, прячась за старыми стенами, пока не понял, что очутился почти в самой верхней части холма, где склон внезапно обрывался и, казалось, отвесно падал в долину, откуда доносились слабые крики и свист, а еще голоса, говорившие на незнакомом диалекте. Верблюды позади меня начали фыркать и ворчать; чтобы они не выдали меня, я отбежал туда, где оставил животных, ухватился за поводья и повел караван дальше. Я по-прежнему старался использовать все возможные укрытия, пока солнце не начало быстро опускаться за горизонт. Тогда я остановился у гребня холма и пополз вперед, решив аккуратно выглянуть на ту сторону.
Утес подо мной не обрывался в пустоту, как я предполагал; чуть ниже был большой известняковый выступ, который прятал тенистый бассейн, окруженный несколькими финиковыми пальмами и зарослями тростника: оазис Зазара не пересох! Оттуда, где я лежал, было трудно разобрать детали, но, очевидно, кто-то разбил поблизости лагерь. Я заметил палатки и двух или трех людей, быстро ходивших туда-сюда. Это оказались не бедуины, а гора, соплеменники суданцев, — я уже встречал их в караване на пути из Эль-Куфры. У высоких, красивых темнокожих людей почти не было огнестрельного оружия; они до сих пор предпочитали копье, меч и лук. Я удивился, что гора могли так метко стрелять. Я вытянул шею, стараясь рассмотреть побольше, и увидел внизу что-то, сначала показавшееся водой, а потом миражом. Это был огромный зелено-бело-красный итальянский флаг, растянутый на камнях, — увенчанный короной белый крест в обрамлении фасций Нового Рима Муссолини, изображенных на двух ярдах легкого шелка! Как будто итальянцы решили буквально укрыть Ливийскую пустыню своим флагом.