Генеральная пауза. Умереть, чтобы жить

В темноте что-то происходило. Невидимое мельтешение, вращение, словно повсюду вокруг него рыскали прожорливые звери, воя на все голоса. Аликвис не шевелился. Мелькнуло: «Дина теперь наверняка уже дома» Он представил, как она нажимает кнопочку звонка и дверь в её светлую квартиру распахивается настежь. Интересно, её искали? Нельзя же незаметно пропасть из семьи? Она что-то кричала про смерть, но Аликвис почти ничего не расслышал. Кажется, Дина решила, что умерла там, дома?
Он и сам раньше тоже думал о таком варианте. И не он один сопоставлял это место с чистилищем, но простая логика легко разбивала эту теорию: для мёртвых обратной дороги нет, а здесь никто не сомневался, что вернуться можно. Достаточно просто вспомнить себя, свою жизнь, свою семью…
В груди защемило. Семья — запретная тема. Он понятия не имел, была ли она у него, скучает ли кто-нибудь там, дома? И был ли у него дом, родители? Пустота… Она больше не изводила его болью, и вопросы не взрывали мозг каждый раз, возникая, но думать об этом было по-прежнему неприятно. Это поначалу, едва освоившись здесь, он пробовал читать книги, примеряя на себя истории чужих жизней, но от этого становилось только хуже, и Аликвис перестал отождествлять себя с кем бы то ни было.
Какофония стихала. Где-то зашуршал осыпающийся гравий, слабо плеснула вода. Аликвис осторожно приоткрыл глаза. Темнота таяла, уже получалось разглядеть свою руку — он растопырил пятерню — и даже сосчитать пальцы. Можно было возвращаться в город.
На подходе к Исаакиевской площади он едва волок ноги. Рассказывая Дине, что не ощущает голода, холода или боли, Аликвис слегка преувеличил. Чувства постепенно притуплялись, но это не значило, что они пропали совсем, и он изрядно вымотался.
Не обращая внимания на смутный силуэт первого за этот день «уходящего», бодро шлёпавшего босиком по набережной, Аликвис спустился с моста, обогнул памятник Петру Первому и потащился мимо величавого собора, пнув попавшуюся под ноги пустую жестянку из-под энергетика. Банка завертелась волчком, разгоняя навязчивую тишину негромким бряцаньем.
Он чувствовал себя разбитым и особенно остро ощущал сейчас и пустоту окружающего мира, и пустоту внутри себя. Что он такое? В самом деле, кто он? Для чего застрял здесь?
Утро получилось затяжным, солнце никак не хотело подняться повыше и разогнать серые сумерки. «Кому-то повезёт, если день будет длинным, — вяло подумал он. — Вот только сегодня — без меня». Собираясь завалиться на большой кожаный диван и пролежать там до вечера, он потянул на себя тяжёлую дверь гостиницы.
В просторном зале «Ротонды» было прохладно. Пахло пылью и плавленым воском. По ночам Аликвис зажигал с десяток толстых свечей, и они наполняли бар оранжевой загадочностью неровного света. Иногда. А иногда — отказывались гореть, и почерневшие фитили пускали к потолку пахучие струйки дыма вместо огня. Тогда он играл в темноте, на ощупь, и только рояль был его единственным союзником, его латами и копьём, его оруженосцем и верным скакуном в противостоянии Тьме, пожирающей мир.
Сна не было. Он почти разучился спать. Вместо забытья приходила длинная пауза, в течение которой можно было лежать, не шевелясь и почти не дыша, но Аликвис не отключался — слышал шорохи и вздохи пустого здания; потрескивание пружин кожаного дивана, на котором лежал; перестук капель из-под крана на кухне бара. Кран оставался приоткрытым, чтобы всегда знать — есть вода или опять пропала.
За опущенными веками не было темноты. Сегодня там царила Дина. Дина — испуганная, сердитая, удивленная, смущённая. Дина плачущая и улыбающаяся. Отчаянная, храбрая, сильная. Удивительная! Чудесная! Аликвис сердито потёр глаза. Не помогло. Кажется, девушка обосновалась в его голове навсегда. «Дурак! — удивлённо подумал он. — Я же никогда её больше не увижу!» «Всегда» и «никогда» заставили горько усмехнуться. Может статься, что скучать по Дине придётся совсем недолго…
Поначалу он считал дни, даже отмечал крестиком на найденном календаре с видом Зимнего дворца. За точку отсчёта взял почему-то июль. Но быстро забросил это дело. Дни, часы, время — здесь это не имело никакого смысла. «Не забивай себе голову», — проворчал Доктор, когда Аликвис рассказал ему про календарь. Тогда он старика не понял, а теперь и сам дал бы такой же совет. Правда, «забить голову» хоть чем-нибудь хотелось непрерывно, потому что пустота на месте утраченной памяти изводила и нагоняла страх.
 
Аликвис вышел на улицу и, мельком глянув на положение солнца — оно висело невысоко, — отправился в сторону Невского проспекта. По какой-то неизвестной ему закономерности прибывающих по утрам новичков в центре города было меньше всего, но ворчание в тени каждой подворотни было слышно и здесь. К нему оно не имело никакого отношения, но грязный, шипящий звук раздражал.
Проспект, удивительно красивый в утреннем свете, был тих. В который раз попытавшись представить себе, как бы выглядели тротуары, если бы по ним двигались толпы празднично одетых людей, и дороги с несущимися по ним машинами, Аликвис вздохнул. Этому месту не хватало людей. Не хватало суеты. Оно казалось ненастоящим, да и было таким. Город — это место для жизни, а здесь жизни не было. Разве можно назвать его существование жизнью?
Полностью переодевшись в облюбованном когда-то большом магазине одежды и стянув с вешалки близнеца ставшей привычной синей жилетки-пуховика, Аликвис перешёл дорогу и поднялся в кафе с огромными окнами. Там было достаточно светло, чтобы понимать, что именно ты подносишь ко рту, да и электричество работало чаще, чем в других местах.
Видимо, не один он об этом прознал, так как, едва приоткрыв дверь, услышал голоса.
— Да не туда крутишь! В другую сторону давай! Сломаешь же! — вскрикнул кто-то.
— Разберусь, — обиженно прогнусавил другой.
Спросив себя, так ли уж ему хочется поесть, Аликвис решил, что надо, и вошёл в большой зал. На него тут же уставилась парочка, увидеть которую он совершенно не ожидал.
— Гы, — удивлённо выдал лохматый мужик с проседью в несуразно длинных волосах, украшенных круглой блямбой проплешины. — Смотри, Лысый, а Музыкант-то не утоп! По воде, аки посуху…
«Лысый», который был действительно лыс, как куриное яйцо, и форму черепа имел похожую, угрюмо пожал плечами и отвернулся к большой печи, продолжив вращать чёрную рукоятку и давить на все кнопки подряд.
— А девка? Девка-то утонула? — не унимался лохматый.
Его прозвали Лётчиком, видимо, за бессменную кожаную куртку-авиатор, и он не возражал, а Музыкантом такие, как Лётчик и его компания, называли Аликвиса. Это бесило, но что поделаешь? С тех пор как Доктор утратил своё влияние, «лётчики» и «витьки» совсем потеряли берега.
— Давай я включу, — не отвечая на поддёвку, протиснулся за длинную стойку Аликвис и невежливо оттёр Лысого от печи.
Она слабо загудела, подавая признаки жизни. Решётка внутри была забита какими-то свёртками. Никакого альтруизма Аликвис не испытывал, просто не хотелось, чтобы криворукий и туповатый Лысый в самом деле испортил единственную в округе более-менее рабочую технику.
— Пивко будешь? — предложил развалившийся за круглым столом Лётчик.
Судя по всему, он был в хорошем расположении духа и не собирался мстить Аликвису за то, что тот не отдал им Дину. Это могло значить только одно: компания Лётчика нашла себе другую жертву.
— Нет, — коротко ответил Аликвис.
Внутри печи коротко звякнуло. Лысый открыл дверцу и торопливо сунул внутрь грязные лапы, норовя сгрести все упаковки разом.
— А! Твою же… Горячо! — едва не роняя свёртки на пол, но умудрившись всё-таки сгрузить их на прилавок, он замахал в воздухе руками.
В отличии от мерцающего временами Лётчика, Лысый был устойчиво материален и, скорее всего, боль испытывал самую настоящую.
Аликвис вытянул из неровно гудящего шкафа-холодильника два готовых сэндвича в бумажной упаковке и положил в горячее нутро печи, выставив табло на разогрев. За коричневым налётом на обратной стороне стекла загорелся тусклый свет. По непонятным законам этого мира еда периодически появлялась там, где её вчера не было, и исчезала там, где была ещё вчера. Продукты могли оказаться свежими, а могли быть протухшими или ссохшимися, словно египетские мумии. Никакого постоянства, никакой системы в этом не просматривалось, как и в случаях с водой, электричеством, огнём или сменой дня и ночи.